-
Ведь эти пугала уже старики. Геринг и Геббельс - все эти старые партийцы.
Радио продолжало:
"...сказал просто, что он искренне опечален утратой не только
солдата, патриота и преданного партии вождя, но также, как он о том уже
говорил много раз, личного его друга, которого, как всякий вспомнит, он
поддерживал в споре, возникшем в междуцарствие вскоре после войны, когда
какое-то время стало казаться, сто элементы, противящиеся восхождению
герра Бормана к верховной власти..."
Джулия выключила радио.
- Это все пустая болтовня, - сказала она. - Зачем они прибегают к
подобным выражениям в отношении этих ужасных убийц, о которых говорят,
будто они такие же, как и мы?
- Они такие же, как и мы, - сказал Джо. Он сел за стол и снова
принялся за еду. - Нет ничего такого, что они сделали, чего бы не сделали
мы, окажись на их месте. Они спасли мир от коммунизма. Если бы не
Германия, нами бы теперь правили красные. Нам было бы куда хуже.
- Ты тоже просто болтаешь, - возмутилась Джулия. - Несешь сущий
вздор.
- Я жил при наци, - сказал Джо. - И знаю, что это такое. Это что,
всего лишь пустая болтовня, прожить двенадцать, тринадцать - даже больше -
пятнадцать лет? Я получил рабочую карточку в организации Тодта. В ней я
работал с 1947 года, в Северной Африке и США. - Послушай, у меня подлинно
итальянские способности к строительным работам. Организация Тодта дала мне
высокий квалификационный разряд. Я не разгребал асфальт и не размешивал
бетон для автострад. Я помогал проектировать. Инженеру. И вот как-то
приходит к нам доктор Тодт и проверяет, что сделала наша бригада. Он
говорит мне: "У тебя хорошие руки". Вот поистине великий момент. Уважение
к труду. Это далеко не пустые слова. То, что они говорят. До них,
нацистов, все смотрели свысока на физический труд. Я тоже. Этакий
аристократизм. Трудовой фронт положил этому конец. Я впервые по-новому
взглянул на собственные руки. - Он говорил теперь так быстро, что из-за
его сильного акцента Джулия с трудом понимала, что он говорит. - Мы все
тогда жили в лесу, как братья, в северной части штата Нью-Йорк. Пели
песни. Строем ходили на работу. Поддерживали в себе воинский дух, только
не для того, чтобы разрушать, а чтобы восстанавливать. Это были вообще
лучшие дни моей жизни, послевоенное восстановление - прекрасные опрятные,
построенные надолго бесконечные ряды общественных зданий, квартал за
кварталом, целые новые центры Нью-Йорка и Балтимора. Теперь, разумеется,
эта работа уже в прошлом. Теперь бал правят крупные картели, такие, как
"Нью-Джерси Коупп и сыновья". И это уже не нацисты, это просто старые
европейские могущественные воротилы. И намного хуже их, ты слышишь?
Нацисты, такие, как Роммель или Тодт, в миллион раз более порядочные люди,
чем промышленники, подобные Круппу и банкиры, все эти пруссаки. Жаль, что
их не потравили газом. Всех этих господ в жилетах.
Однако, подумала Джулия, эти господа в жилетах здесь утвердились
навечно. А твои кумиры, Роммель и доктор Тодт, они просто появились здесь
после прекращения военных действий для того, чтобы расчистить развалины,
построить автострады, наладить промышленное производство. Они даже не
тронули евреев, как приятный сюрприз - они объявили амнистию, так что и
евреи тоже получили возможность энергично взяться за дело. Но только до
сорок девятого года... и тогда, прощайте, Тодт и Роммель, ступайте в
отставку и гуляйте себе на зеленой травке...
Разве мне все это неизвестно? Подумала Джулия. Разве я не слышала обо
всем этом от Фрэнка? Нечего тебе разглагольствовать тут передо мною о
жизни под нацистами - ведь у меня муж был евреем. Я понимаю, что доктор
Тодт был кротким и скромным человеком. Я понимаю, что все, что он хотел
сделать, это обеспечить работой - честной, достойной уважения работой -
миллионы отчаявшихся американских мужчин и женщин, которые с потухшими
взорами бродили среди руин после войны. Я знаю, что он хотел предусмотреть
медицинскую помощь, санатории, дома отдыха и достойное человека жилище для
каждого, независимо от его расы. Он был строителем, а не мыслителем... и в
большинстве случаев ему удавалось создать то, к чему он стремился. Вот
только...
- Джо, - наконец-то решилась спросить она, - эта книга, "И саранча
легла густо", она, по-моему, запрещена на Восточном побережье.
Он кивнул.
- Тогда как же тебе удавалось ее читать? - Что-то в этом ее очень
тревожило. - Разве там все еще не расстреливают за чтение...
- Это зависит от твоей расовой принадлежности. От наличия старой
доброй нарукавной повязки.
Вот так-то. Славяне, поляки, пуэрториканцы - они испытывают
наибольшие ограничения в том, что могут читать, делать, слушать. Положение
англосаксов намного лучше: для их детей имеется доступное образование, они
могут посещать библиотеки, музеи и концерты. Но даже для них... "Саранча"
не просто засекреченная книга. Она запрещена для всех и каждого.
- Я читал ее в туалете, - признался Джо. - Прятал под подушкой.
Фактически я прочел ее лишь потому, что она запрещена.
- Ты очень смелый малый.
Он бросил подозрительный взгляд в ее сторону.
- Ты это серьезно, без какой-либо доли сарказма?
- Разумеется, серьезно.
Он несколько смягчился.
- Легко говорить вам здесь. Жизнь у вас безопасная, бесцельная, здесь
совершенно нечего делать, не о чем тревожиться. Вы в стороне от основного
потока событий, оставшись осколками далекого прошлого, верно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100