Он не мог
также избавиться ни от тревоги, засевшей где-то выше солнечного
сплетения, ни от противной дрожи в правой ноге.
Стивенсом овладел страх. Не только потому, что он еще не
участвовал в боевых действиях. Сколько он себя помнил, Стивенс
постоянно испытывал страх. Он и сейчас помнил все случаи, когда
он испытывал страх, начиная с приготовительной школы. Все
началось с того, что дома его столкнул в бассейн отец, сэр
Седрик Стивенс, знаменитый исследователь и альпинист. Отец
заявил, что только так сын научится плавать. Как мальчуган
вырывался, как барахтался, напуганный до смерти! Вода попадала
в носоглотку, желудок словно свело спазмом, вызывая непонятную
жуткую боль. Глядя на него, до слез хохотали отец и два старших
брата, рослые, веселые и такие же бесчувственные, как сэр
Седрик. Стоило Энди вылезти из воды, они снова сталкивали его в
бассейн.
Отец и братья... Так продолжалось все школьные годы.
Втроем они превратили его жизнь в сущий кошмар. Крепкие,
энергичные, в постоянном общении с природой, отец и братья
поклонялись культу силы и физического здоровья. Они и
представить себе не могли, чтобы кто-то не получал
удовольствия, прыгнув в воду с пятиметрового трамплина или
перескочив на коне через высокий барьер, забравшись на острые
скалы или выйдя под парусом в море во время шторма. Все эти
развлечения они навязывали и ему. Часто у Энди ничего не
получалось. Ни отец, ни братья не могли взять в толк, почему он
избегает свирепых забав, до которых сами были охочи. Они были
не жестокие, а просто грубые, недалекие люди. Поэтому у Энди к
обыкновенному, естественному страху примешивалась боязнь
неудачи, опасение, что у него что-то не получится, и тогда его
осмеют. Будучи мальчиком чувствительным к насмешкам, он начал
страшиться всего, что может вызвать насмешку. В конце концов,
он стал бояться страха и в отчаянной попытке преодолеть этот
двойной страх к двадцати годам стал скалолазом. При этом Энди
приобрел репутацию такого смельчака, что отец и братья стали
его уважать и считать ровней себе. Насмешки прекратились. Но
страх не исчез, он усиливался. И однажды во время особенно
сложного подъема, обуянный слепым, беспричинным страхом, он,
едва не погиб. И страх этот он до сих пор успешно скрывал. Как
и сейчас. Он и сейчас пытался скрыть свой страх. Энди всегда
боялся неудачи, боялся не оправдать чьих-то надежд, боялся
чувства страха. Но больше всего боялся, что узнают о его
страхе, что кто-то заметит этот страх...
Поразительная, невероятная голубизна Эгейского моря;
плавные нечеткие очертания Анатолийских гор на фоне блеклой
лазури; хватающая за душу волшебная палитра голубых, лиловых,
пурпурных и синих красок нагретых солнцем островов, лениво
проплывающих мимо; сверкающая всеми цветами радуги рябь,
пробежавшая по воде, над которой пронесся напоенный ароматами
ветерок, что прилетел с зюйд-веста; мирно спящие на палубе
люди, ровный и беспрестанный стук старого движка... Все это
наполняло душу миром, покоем, безмятежностью, теплом и истомой.
И чувству страха, казалось, нет тут места. И весь остальной
мир, и война так далеки.
Пожалуй, нет, война не так уж и далеко. Она то и дело
напоминала о себе. Дважды появлялся немецкий гидроплан "арадо",
покружил над каиком; следом за ним "савоя" и "фиат",
отклонившись от курса, прошли вдвоем на бреющем полете и,
по-видимому, удовлетворенные осмотром, исчезли. Это были
итальянские машины, базирующиеся на Родосе и почти наверняка
пилотируемые немецкими летчиками. После капитуляции,
объявленной правительством Италии, немцы согнали своих недавних
союзников в концлагеря. Утром в полумиле от них прошел крупный
каик под немецким флагом, ощетинившийся пулеметами. На баке
была установлена 42-миллиметровая пушка. Пополудни с
оглушительным ревом мимо них пронесся быстроходный немецкий
катер, да так близко, что каик едва не перевернулся. Грозя
кулаками, Мэллори и Андреа почем зря ругали гогочущих матросов.
Но попыток осмотреть или задержать каик не было. И британцы, и
немцы могли не колеблясь вторгнуться в нейтральные турецкие
воды, но существовало молчаливое джентльменское соглашение,
согласно которому суда и самолеты не осуществляли взаимных
военных действий. Они вели себя словно посланцы воюющих держав,
очутившиеся в столице нейтрального государства, и относились
или безупречно вежливо и холодно друг к другу, или подчеркнуто
не замечали присутствия противника. Однако появление судов и
самолетов враждующих стран постоянно напоминало о войне.
Происходили и иные события, свидетельствующие, сколь непрочен
этот кажущийся мир. Медленно двигались стрелки часов, приближая
их с каждой минутой к той гигантской скале, которую надо было
покорить через какие-то восемь часов. Впереди по курсу в
пятидесяти милях от каика возникли очертания мрачных, словно
зазубренных скал острова Навароне, повисшего над мерцающим
горизонтом. Остров, чей темный силуэт выделялся на сапфирном
фоне неба, казался далеким, пустынным и грозным.
В половине третьего двигатель остановился. Не было ни
чиханья, ни перебоев - признаков неизбежной беды. Еще секунду
назад слышалось его уверенное тарахтенье, и вдруг наступила
полная и зловещая тишина. Первым к машинному отсеку бросился
Мэллори.
- В чем дело, Браун?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90