Они начали поочередно просить сержанта, чтобы не сообщал командованию о случившемся. Говорили, что Сахнов только из человеколюбия вынес из пекарни эту злосчастную буханку. Сержант молчал. Головой лишь покачал, что, мол, долг велит ему доложить командованию все как есть...
— Что они решат, это дело не мое,— сказал он наконец,— а скрывать от вышестоящего начальства то, что произошло в моем подразделении, я не имею права. Не забывайте, что мы с вами на службе.
Мы говорили тихо, чтобы хозяйка в своей каморке не услыхала наших голосов и не проснулась. Стыдно все же, что мы пререкаемся с командиром, хотя он и есть-то всего только помкомвзвода.
Сержант положил буханку на стол и вышел.
Спали мы беспокойно. А Сахнов всю ночь курил лежа.
Сейчас двадцатое марта. Два месяца и двадцать три дня, как мне восемнадцать. Записи мои полны горечи.
ЗВЕЗДА НА ПРЯЖКЕ
В избе тихо плывет-качается колыбель. В ушах у меня оживает плач моей матери над колыбелью ее четырнадцатого отпрыска...
Снег тает все сильней. Наш минометный расчет вышел на одно из. первых мест в полку по боевой подготовке. Нам выдали на учения новые боевые минометы. Из них мы с большой точностью били по условному противнику— по шалашам из еловых веток. За это нас похвалили и даже в газете пропечатали о нашей отличной подготовке...
Снег тает все сильней. А полк снова и снова на учениях.
На этот раз степень нашей готовности к бою мы демонстрируем командиру дивизии, специально приехавшему на смотр.
Полк выступил на учения со всей техникой и всеми вспомогательными службами. Все как на поле битвы: мы ползем по-пластунски к назначенному месту, окапываемся, в пять минут устанавливаем миномет и по приказу начинаем «стрелять». Я доволен собой, доволен тем, что освоил миномет, и тем, что, в общем, оказался неплохим и исполнительным бойцом. Это, конечно, внешняя сторона дела. Гораздо важнее то, что и внутренне я уже чувствую себя готовым вступить в бой, готовым воевать с противником, которого страшатся многие народы. И не только во мне живет такая уверенность. Ею полны и Сахнов, и Коля Максимов, и почти все бойцы, которых я знаю.
Все идет как надо. Вот только неприятности с буханкой Сахнова никак не могу позабыть.
После учений, когда уже смеркалось, полк выстроили в каре. Командир дивизии похвалил нас и сказал, что он доволен нашей боевой подготовкой и состоянием духа...
— С вами будет легко в бою, товарищи,— добавил он под конец.— Перед нами трудная и ответственная задача: разгромить и уничтожить фашистские полчища, освободить нашу священную землю. Я уверен, что ваш полк с готовностью выполнит любое самое сложное боевое задание...
Вслед за комдивом выступил* командир стрелкового полка, полковник, фамилии которого я не расслышал.
Наш расчет стоит в первом ряду. Полковник говорит о воинской дисциплине, о недопустимости ее нарушения. Рассказывает о некоторых нарушителях и о том, каким наказаниям они были подвергнуты. Все это не имеет прямого отношения к Нашему полку, а потому мы слушаем его относительно безучастно.
— Страна наша сейчас в тяжелом положении,— говорит полковник.— Мы не на жизнь, а на смерть деремся с заклятым врагом, с солдатами гитлеровской Германии, которые вот уже девять месяцев разоряют нашу страну. Долг каждого из нас свято исполнить приказ Родины — сделать все, чтобы вышвырнуть врага с нашей земли. Так будет непременно. Но чтобы это свершилось как можно скорее, каждый боец прежде всего должен соблюдать железную дисциплину. Не допускайте ни малейших нарушений, товарищи! И честь и совесть ваши должны быть незапятнанными!..
Я нет-нет да посматриваю на своих товарищей. У них- то уж истинно и честь и совесть чисты как стеклышко. И они готовы выполнить любое задание, пусть хоть даже ценою жизни. Они готовы и умереть во имя Родины.
Взгляд мой останавливается на Сахнове. Я опять вспоминаю про буханку и в общем-то чувствую себя виноватым. Ведь я, хотел того или не хотел, пререкался с сержантом, а это само по себе есть нарушение воинской дисциплины. Сахнов принес хлеб для хозяйки, не доложившись начальству, взял самовольно из пекарни. И если это не воровство, то во всяком случае непорядок.
Но все же как бы то ни было, а Сахнова защитить следовало...
Сейчас говорит уже наш комполка. Заложив руки за спину, вышагивает вдоль строя. Все молчат. Слышна только его речь — чеканная, грозная.
Но вот он кончил и подошел ко мне. Остановился, сумрачно глянул и сказал:
— Снимите ремень!..
Меня как подкосили. Все, конец! Снять ремень —значит, я арестован?..
Комполка взял ремень со звездой на пряжке.
— Комиссар наш с брезентовым ходит. А вы себе попросите другой, пусть старшина выдаст, скажите, я приказал... Идите.
Я вернулся в строй, как вновь родился. Мои друзья, видно, тоже изрядно поволновались.
Сахнов почему-то спросил:
— Голова не кружится?..
Все в порядке. Помкомвзвода нас не выдал.
Сегодня тридцатое марта. Уже три месяца и два дня, как мне восемнадцать. Записи мои путаны.
А ФРОНТ УЖЕ РЯДОМ
Семь дней, как мы в пути.
Вот и Малая Вишера. Небольшой этот городок разрушен до основания. Два месяца назад наши войска выдворили отсюда противника. На железнодорожной станции грудятся разбитые паровозы. Всюду рвы, воронки от снарядов. Снег еще не везде растаял, но он уже черный, осевший. Кое-где попадаются незахороненные трупы — наших и немцев. Один вон торчком дыбится на обочине дороги, наполовину под снегом. Сахнов подтолкнул меня:
— Гляди-ка!..
Череп у мертвеца белый — это снег. На него падают лучи солнца, и снег тает, медленно стекает желтыми каплями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88