А мне очень радостно и, видно, потому не спится. Я пошел к своим солдатам, рассказывать им об открытии второго фронта. Они тоже как-то с трудом верят в это. Слишком долго ждали...
С Чудского озера дует теплый ветер. Лето. Зацвели акации. Ветер вспенил воды Нарвы, и они веселыми волнами бьются о берег. Мощная река, и непонятно, в какую сторону она течет. Так полноводна, и так глубоко ее русло...
Мы уже привыкли к позиционной войне. Но обе стороны убеждены в своем: мы твердо верим, что победим, а они уже видят перед собой гибель. Бог войны отвернулся от них. Ну, а мы его вовсе и не признавали. Наш бог —это гаубицы Гопина. Артиллерия. Странное дело: артиллерия —и вдруг бог. А пехоту у нас называют царицей полей. Но это, видно, придумали сами пехотинцы— для успокоения. Какая уж там царица, больше всех родов войск истекает кровью в этой войне. А может, по
тому и царица, что, гордо преодолевая боль утрат, она вновь и вновь впереди?..
Сегодня шестнадцатое июня. Уже пять месяцев и девятнадцать дней, как мне исполнилось двадцать лет. Записи мои в неволе.
Я СМЕЮСЬ ТЕБЕ В ЛИЦО
Томительные дни. Зарывшись в землю, противник обстреливает нас, мы — его. Невероятно нудная штука эта позиционная война. Меня так и подбивает схватить автомат, вместе с Сахновым рвануть в окопы гитлеровцев и заорать: «Убирайтесь, сукины сыны! Вы уже поперек горла стоите!»
Я надумал сходить на позицию друга своего Ивана Филиппова. Он теперь тоже командиром минометной роты. Наблюдательный пункт его в окопах у пехотинцев. Оттуда он и руководит боем. Признаюсь, не без корысти я шел к нему. Он из тех, кто не пьет, не курит и потому всегда сберегает для меня свою долю махорки и водки.
У него все в полной исправности: бетонированный блиндаж неприступен, в нем сухо, чисто. Все строго подчинено воинской дисциплине.
— Сидим вот, тухнем,— жалуется Иван.— В наступление бы...
Я мучаюсь тем же. Но Верховному командованию виднее... Я не успел обратиться к Ивану со своей просьбой, как он сам протянул «подарочек», десятидневный паек. Я даже смутился, пробормотал что-то по поводу того, что граблю его.
— Напротив,— сказал он, улыбаясь,— ты спасаешь меня от этих пагубных вещей.
У нас на плацдарме образовалось нечто вроде «черного» рынка. Многие бойцы не курят и не пьют, а потому обменивают свою долю спирта и махорки на хлеб, на сахар. Я тоже меняюсь, в основном на курево. Половину хлебного пайка обмениваю. Сахнов не возражает.
Я тут же, при Иване, прямо из горлышка хлебнул спирту, Иван закричал:
— Да это же самоубийство!
Конечно, Иван прав. Зачем я себя отравляю? Ведь мне всего двадцать, а у Шуры есть мечта...
Я попрощался с Иваном и вышел.
Темно. Может, от тумана в голове? Шагаю восвояси.
Но что это, почему я так долго иду? Даже хмель у меня прошел от этой мысли. Я остановился под деревом и прислушался. Совсем рядом говорили по-немецки. Я вплотную прижался спиной к дереву и стал всматриваться туда, откуда слышался разговор. В ближайшей воронке возились с телефонными коробками два немецких связиста. Едва я увидел их, как винные пары улетучились. Хорошо, что я слился с деревом и гитлеровцы меня не видят. Но плохо другое: у меня только пистолет и две «лимонки» за поясом. А вокруг — поваленные деревья. Кровь во мне застыла. Эх, мама, мама, а сынок-то твой во хмелю угодил к немцам!
Никак не соображу, в каком направлении идти к своим. Компаса у меня с собой нет, да и темень.
«Из всякого положения есть выход»,— утверждал мой отец. Либо пан, либо пропал.
На счастье, вдруг заговорили гаубицы капитана Гопина. Я узнал их и сразу сообразил, куда мне надо идти.
Вынул из-за пояса «лимонки». Тихо подполз к воронке и метнул их туда. В яме ухнуло. И вскоре из нее ползком выкарабкался один из немцев. Выходит, жив остался?.. Я уж чуть было не выстрелил в него из пистолета, но тут вдруг осенило.
— Хенде хох! — крикнул я.
И он поднял руку, только одну, вторая, видно, ранена. Я сунул ему в рот рукавицу и погнал вперед.
— Шагай... Может, еще поживешь.
Едва ли он понял, о чем я. К тому же я и не заметил, как заговорил с ним по-армянски. Впрочем, он сейчас в таком состоянии, что поймет и птичью речь.
Я заспешил на звук гаубиц Гопина. Впереди перебирал ногами ошалелый, растерянный немец.
В нос мне вдруг ударил запах дыма, я узнал позиции Филиппова.
— Помогите, эй!..
Едва показался Иван, спирт снова ожег мне нутро, и меня начало рвать.
...Спал я мертвецким сном. Не помню, когда проснулся, только вдруг увидел испуганное лицо Ивана.
—- Долго я спал?
— Целых два дня,— сердито бросил Иван.
— «Язык» мой жив?
— Он-то жив... А ты вот больше никогда не получишь у меня спирту! В помойку вылью, а тебе не дам!..
Оправдываться не приходится. Досадно до слез. Хоть бы Шуру повидать. Ведь я чуть с позором не сгинул...
Сегодня двадцать восьмое июня. Ровно полгода, как мне двадцать. В записях моих хмель.
ЖАРЕНОЕ МЯСО
Голова моя сама собой клонится книзу. Немецкий разведчик летит почти на бреющем, того и гляди, коснется верхушек деревьев. Он появился неожиданно, и пока я пришел в себя, пока дал по нему пулеметную очередь, его и след простыл.
Откуда ни возьмись, на горизонте вдруг показался дирижабль.
По всему видно, что гитлеровцы готовятся к наступлению. А у нас все еще нет надежной переправы через реку.
Только по ночам на лодках нам доставляют боеприпасы и немного продуктов. Одна из лодок к тому же недавно затонула. Спасает лишь то, что немцы не могут пустить на нас танки. Между нами болото. А в весеннюю распутицу здесь еще кое-где и образовались небольшие озера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88