Я набираю в рот снегу.
Над вражескими позициями взвились в небо красная и две зеленые ракеты. Голову ломать не приходится, все ясно: это сигнал к отступлению. Я приказываю усилить огонь.
Окружавший нас противник мгновенно отошел. Замолчала и артиллерия. Я приказал своим уйти в блиндаж. Теперь враг сконцентрирует огонь на нас.
Наш минометчик не успел убрать свой «самовар». Парня убило первым же снарядом. Я взвалил его на спину и метнулся в блиндаж. Совсем рядом ударился осколок.
Началось...
Прижавшись друг к другу, сидим у печки.
Убитого минометчика я положил у двери. Мы все словно окаменели. На нас сыплется огневой шквал.
Земля дрожит. Если снаряд угодит в блиндаж, мы даже не успеем сообразить, что произошло.
Помкомвзвода, сержант, вдруг запел:
Напрасно старушка ждет сына домой, Ей скажут, она зарыдает...
Песня за душу хватает. И мы все тоже начинаем подпевать сержанту, мерно покачиваясь, плечом к плечу. Это не песня, а стон замерзшей земли, вопль неба. Это выше человеческого разумения.
А волны бушуют вдали...
В ушах грохот разрывов. Жизнь наша сейчас целиком во власти случая. В минуту до пятидесяти снарядов обрушивается на наш пятачок. И если хоть один угодит в блиндаж...
Солдат один, самый молоденький, вдруг снял пилотку и начал неумело креститься:
— Господи, боже мой!
Нам, горемычным, нет и такого утешения — молитв мы не знаем никаких. Делать нечего, продолжаем петь. Заглушаем голос смерти, нависшей над нами.
Артиллерийский обстрел прекратился только на рассвете. К счастью, мы потеряли лишь одного убитым. День тоже прошел относительно спокойно, хотя у само
го снежного заграждения убило солдата, доставившего нам пищу. Сержант втащил его в блиндаж. Пуля попала солдату в висок. Восемь буханок хлеба в его вещмешке залиты кровью.
За снежным барьером сержант насчитал двадцать три убитых.
— Неплохо мы поработали...
Он втащил один труп. На груди у немца значок гит- лерюгенда и Железный крест. Мундир новенький, лицо гладко выбрито. Я велел сержанту отпихнуть его подальше от могилы наших ребят...
Ночью с пятью автоматчиками ко мне на позицию пришел замкомполка по политчасти майор Ерин. Он был спокоен, не сгибаясь прошел по участку, обстреливаемому немцами. Ему лет под сорок, но выглядит молодым.
— Ну,— сказал он,— надо отдать вам должное, молодцы. Богатырских дел понаделали. У вас тут получился маленький Сталинград.
Он протянул мне кипу газет. Сколько времени уже газет не видали, читать разучились...
Окруженные под Сталинградом немецкие войска частью уничтожены, частью взяты в плен... Я залпом проглатываю все новости. Турки в Карее только и ждали падения Сталинграда, чтобы ворваться в Армению. Гитлеровцы отброшены от Северного Кавказа... В междуречье Волги и Дона осталось лежать полтораста тысяч убитых солдат противника... Командующий шестой немецкой армией фельдмаршал фон Паулюс сдался в плен... Побросали оружие и все оставшиеся в живых немцы... Вот так-то, господа фашисты! Ворвались к нам как дикие звери, а убегаете как побитые собаки. Всего за несколько дней до того, как Паулюс сдался в плен, Гитлер присвоил ему звание фельдмаршала. И вот в плену у нас есть теперь и фельдмаршал, а сколько генералов и какая огромная армия солдат — сто тысяч пленных!
Второго февраля воцарилось спокойствие на Донском фронте... Придет оно и к нам, это спокойствие, придет на холодную смерзшуюся землю.
Никогда еще я не получал от газет такого удовольствия, как в этот день, в тесной землянке, всего в каких-нибудь ста метрах от врага.
Мне вдруг пришло в голову, что было бы неплохо, если бы переводчик полка пришел сюда и в рупор (здесь близко, услышат) сообщил бы немцам о разгроме под Сталинградом. Командование-то их ведь наверняка скрывает это от своих солдат.
Я высказал свою «идею» майору Ерину. Он ничего не ответил.
Сегодня пятое февраля. Месяц и восемь дней, как мне исполнилось девятнадцать. В записях моих дыхание смерти.
ГОРЕСТИ, ГОРЕСТИ
Пришло письмо от Баграта Хачунца. Поискал на карте, нашел, где он есть. Почти рядом. Чего доброго, можем и встретиться, хоть разок бы еще послушать его песни.
Повод нашелся.
Враг вроде бы притих, зарылся в землю и выжидает. А мы бьем его и днем и ночью.
Меня вызвали в штаб дивизии, сказали:
— Явитесь, вам будет вручен орден.
— Есть явиться!.. Но почему именно сейчас? На кого мне оставить взвод?..
— Передайте командование Овечкину.
Орден вручал командир дивизии.
— А теперь,— сказал он,— можете недельку и отдохнуть. Город Боровичи вам знаком?
— Так точно, товарищ генерал, знаком!
— Будете сопровождать туда одного человека...
Человек этот — старший лейтенант. Его разжаловали
и сейчас отправляют в штрафной батальон. Надо сказать, перспектива сопровождать его меня не очень радовала.
Я попробовал было упросить начальника штаба: не надо, мол, мне такого «отдыха». Он сначала засмеялся, а потом насупился, но ничего не сказал. Я сообразил, что вроде как пытаюсь не выполнить приказ комдива, и замолчал. Солдат есть солдат, и приказ есть приказ.
У меня с собой пистолет и две гранаты. Начальник штаба приказал мне на случай, если арестованный попытается бежать, пустить его в расход. И это почему-то вселило в меня страх.
Штрафнику лет под тридцать, невысокий, круглолицый, фамилия его Борисов. Погоны у него с шинели сорваны, но на преступника вообще-то не похож...
Вскоре мы пересекли Волхов. В Селищевской крепости нам выдали хлеба на двоих и сухой паек. Я тут же развел костер и сварил похлебку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88