— А то, что нам воевать с врагом.
— И умирать,— холодно добавил я.
— Все отдадим за Родину!..— сказали новобранцы,— Мы пришли защищать её.
— И только?
— Нет. Еще и врага разгромить окончательно.
— Не так легко его разгромить,— сказал я.— Это требует лишений и жертв. Но я вижу, что вы готовы к этому. Курите?
Все курят. Я угостил их махоркой из моих запасов и сказал, что первым делом неплохо бы что-нибудь спеть. Они не удивились. И никто не спросил: а что, если немец услышит? Услышит — и пусть себе слышит. Что ж нам теперь, и не петь из-за него? Мы и так уж давно не пели.
Новички затянули песню, с завистью поглядывая на нас — фронтовиков. Эти ребята завидуют нам! А чему завидуют? Тому, что мы уже бывалые воины, а они только первый день здесь? Или тому, что смерть всегда ходит рядом с нами, что мы гибнем и остаемся лежать без могил?..
Я распределил ребят по расчетам. Хорошо, теперь, по крайней мере, каждый миномет обслуживают три человека.
Один из двух наших новичков, бывших уже раньше на фронте, защищал Брест.
— Как удалось оттуда выбраться? — спросил я его.
— Бывают на свете чудеса,— улыбнулся он.
Брест первым принял на себя всю тяжесть удара гитлеровской Германии и героически противостоял врагу, показал Европе, что можно одолеть «несокрушимые» немецкие армии...
Раз в три дня мы выпускаем наш «Боевой листок» — рукописный (какой уж получается). В очередном номере я начертал крупными буквами: «Товарищи солдаты и офицеры, с нами вместе воюет герой Бреста — Василий Алексеев. Честь ему и слава!» Прочитав листок, Василий зашел ко мне.
— Зачем вы назвали меня героем? — огорченно спросил он.— Какое уж там геройство, если Брест все же пал и в конце концов оказался в руках врага?
— Да,— согласился я,— но там сражались герои...
Спустя несколько дней я доложил о Василии Алексееве командиру полка и попросил представить его к награждению орденом как защитника Бреста.
Командир полка одобрил мое предложение.
Блиндаж мой восстановлен.
Ребята прозвали Василия — Василием Брестским. И это, я вижу, нравится ему. Он ведь первым из нас на собственной шкуре познал зверство гитлеровских поиск.
— Это было на рассвете двадцать второго июня,— рассказывает по моей просьбе солдатам подразделения Василий Брестский — В первый же день войны Германия бросила против нас сто восемьдесят одну дивизию и восемнадцать бригад. Это в общей сложности пять с половиной миллионов солдат, четыре тысячи танков, пять тысяч боевых самолетов, пятьдесят тысяч орудий. Страсть какая силища!
Я смотрю на Василия и думаю: самый страшный наш день в этой войне — двадцать второе июня сорок первого года. С тех пор прошло три года, и противник уже познал силу наших ударов, но двадцать второе июня останется в нашей памяти как самый черный день. Василий в тот день был в Бресте и грудью встретил врага. А я был дома и узнал о войне спустя четыре часа после ее начала.
Не будь того дня, и не пришлось бы пропадать в этих болотах, и не думал бы я каждый день, кого из нас будут хоронить завтра. Не будь того дня, я, может, уже был бы женат на Маро и сейчас не проливали бы слез в тревоге за меня ни она, ни моя мать.
Не будь того дня... Но день тот должен был быть — летний, солнечный. Как звено в цепи времени. День этот должен был быть, но не днем начала столь страшной войны.
Василий рассказывает о том первом кровавом рассвете, о том черном дне.
— В случайности я не верю,— сказал он в заключение— Но в одно верю определенно: врага мы с нашей земли прогоним и я снова вступлю в Брест. И знаете что? Я верю, что это произойдет на рассвете! Непременно.
И я верю, Василий.
Сегодня двадцать пятое июля. Через пять месяцев и три дня мне исполнится двадцать один год. В записях моих ожидание рассвета.
НАРВА НАША
Мы пропитались кровью. Все в земле, в земле. Наступаем на город Нарву.
Ночь. Никто не спит. Да и какая же это ночь — белая ночь! Ищу себе место для нового наблюдательного пункта, для нового наступления.
Солнце взошло, зейтунцы...
Чудеса, да и только. В сердце звенит песнь моих дедов-храбрецов. Кровь в жилах обновляется. Песню наигрывает ^на аккордеоне мой знакомый инженер-капитан, тот самый эстонец из восьмого эстонского корпуса. Увидев меня, он спрашивает:
— Что, нравится?
— Так это же родная, наша, армянская! — говорю я.— Откуда вы ее знаете?
— Давно уже. И не помню откуда...
Солнце взошло, зейтунцы...
Идем в наступление. Невинное слово «наступление». В нашей обстановке точнее было бы сказать: «Идем на смерть!»
Солнце взошло, зейтунцы...
Подумайте только, откуда и куда добрался зов крови армянской!
Нарва в огне и дыму. Что ж, наступление. Атакуем час, два, три часа, целую вечность!..
Только под вечер нам удалось ворваться в Нарву.
Всюду блеск битого стекла и подков на трупах лошадей. Посреди улицы брошена помятая детская коляска, раздавленная черная кошка... Из коляски слышу детский крик. Нет, не из коляски... Это из разрушенного дома выскочила на улицу золотокосая девушка. Солнце взошло...
От девушки веет теплом... Я плачу о разрушенном Зейтуне, о моем погибшем друге Иване.
Кто-то касается моего плеча. Шура! Я кричу по-армянски:
— Солнце взошло, зейтунцы!..
Река постепенно светлеет, унося кроваво-красные воды.
Лето, июль.
Мы совсем обескровлены.
По новому мосту прибыл нам на смену новый полк.
С того берега вернулся Сахнов. Откуда-то добыл и привел двух коней.
Наш полк в полном составе снялся с позиций. В полном составе? Остались-то всего крохи.
Вечер цвета абрикоса. Мы на конях перешли реку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88