Тело убитого лейтенанта лежит на снежном валу. Уже закаменело от мороза.
— Почему не похоронили?
Сержант тяжело вздохнул:
— У нас их одиннадцать, убитых-то. Уложили вон.
Я подполз к этому «заграждению» из смерзшихся трупов, и мне стало не по себе. От всего, что я тут увидел.
Часовой притащил свой пулемет к телам убитых и лежит рядом. Так ведь недолго уснуть и замерзнуть.
Я приказал ему подняться. Он недовольно пробурчал:
— Мигом пулю схлопочу. Я же высокий...
Но все же встал. Вид у него измученный. Муторно небось от соседства с мертвыми.
Я велел солдатам сложить из мерзлого снега стенку.
Они удивились.
— Стенку из снега?
— Из мерзлого снега! — ответил я.— Шириной в метр. Такую никакая пуля не берет, знайте это. И возьмите себя в руки.
Возвели вокруг блиндажа стену: два метра на два — в высоту и в ширину. От работы согрелись, ожили. Ребята даже шинели поснимали.
Утром я приказал углубить блиндаж. И это мое распоряжение поначалу удивило солдат. Но приказ есть приказ.
Землю мы отрыли часа за два, она была довольно податливая, прогрелась от человеческого тепла. Я наконец-то встал во весь рост.
— Ну, теперь и вы разогните спины. Ни на что это непохоже — жить согнувшись.
— Да,— сказал один солдат,— теперь могилка удобная...
— Могила тоже должна быть удобной.
В углу валялась помятая жестяная печь. Я слегка подправил ее, установил посреди блиндажа. Сержант заволновался:
— Немец увидит дым, в порошок нас сотрет.
Я сунул трубу в снежную стенку. Поначалу дым пошел обратно, но потом, видно пробив себе ход, растворился в снегу. В блиндаже стало тепло. Солдаты разделись, разулись, распрямились... Я нагрел в котелках воды, дал свою бритву и мыльницу, велел побриться.
Потом еще растопили снегу и по очереди помылись.
И, слава богу, наконец-то мои ребятушки обрели человечье обличье.
Потом захоронили тела всех одиннадцати убитых.
Привели в порядок и два других блиндажа.
Связь неустойчива. Зажатый с трех сторон в огненном кольце противника, «аппендикс» лишь узкой полоской связан с нашими укреплениями, которые тоже находятся под непрерывным обстрелом противника. Пищу
нам доставляют только ночами. Связные часто не доходят до нас — настигает смерть.
Сегодня четвертое февраля. Месяц и семь дней, как мне исполнилось девятнадцать. Записи мои на обрывках «Правды».
УЖАС
Короткий день как-то сразу поглотила тьма.
Противник обрушил яростный артиллерийский огонь на ту самую полоску, которая связывала нас с тылом. Звякнул телефон. На проводе командир полка:
— Что это там у вас происходит?
— Противник огнем отрезает, товарищ подполковник! — доложил я обстановку.— Вот-вот атакует.
— А вы что?
— Будем защищаться. Прошу прислать в мое распоряжение отделение автоматчиков...
На этом связь оборвалась.
Над снегами воет ночь. А над нами воют немецкие снаряды. Я стою у снежного барьера и наблюдаю за действиями противника. Он бьет не в нас. И это куда опаснее.
Ясно, что враг хочет отрезать нас от наших основных сил и живыми взять в плен. К тому же, если не стреляют сюда, значит, их атакующие солдаты расположились слишком близко к нам.
Я расставил своих у снежного барьера.
В моем распоряжении три ручных пулемета, автоматы, винтовки, ящик гранат и миномет малого калибра.
Всего этого было бы достаточно, если позиции наши были бы укреплены, как, скажем, мой наблюдательный пункт под Званкой. Но, увы, здесь только плохонький блиндаж. А снежный барьер — ненадежная преграда для артиллерии.
Я готовился к бою, не надеясь на подкрепление. Ходы сообщения находятся под сильным артогнем, пробраться сюда невозможно.
Ад кромешный. Над нами не небо, а раскаленный свинец. Но никто не уходит в блиндаж даже погреться.
Никто не вешает носа, не жалуется, хотя за весь день каждый из нас в лучшем случае съел только сухарик да выпил стакан кипятку.
Обстрел продолжается. Весь этот кошмар мог бы понять лишь тот, кто хоть раз был в положении, подобном нашему. Я тем не менее спокоен. Может, от ощущения близости конца? Не знаю. Но я действительно чувствую себя совсем спокойным.
Одиннадцать ночи.
Ребята приметили на снегу движущиеся в нашу сторону белые точки. Скоро такие же точки появились справа и слева от нас. Так и есть: они хотят взять нас живыми. Я распорядился подпустить их ближе.
Нас семнадцать человек, с оружием и боеприпасами. А сколько фашистов нас окружает, этого я пока определить не могу.- Прижавшись подбородком к холодной гашетке пулемета, я всматриваюсь в снег, отдающий синевой. По нему движутся белые точки, как холмики катятся. Гитлеровцы в маскировочных халатах. Вспомнилась мама. Потом мне почудилось, будто подо мной шевелятся трупы захороненных нами одиннадцати солдат...
Вдруг прямо у себя под носом, метрах в тридцати, я увидел надвигающийся на меня сугроб. Потянулся за противотанковой гранатой, сорвал предохранитель и кинул ее. А следом тотчас нажал на гашетку и дал очередь. Начали стрелять и мои солдаты. Заработал миномет.
Завязался настоящий бой.
Преимущество пока на нашей стороне. Держим круговую оборону. Бьем, не жалея боеприпасов. Я понимаю, что артиллерия нас не очень-то решается обстреливать из страха зацепить своих. Нам только остается не дать фашистам поднять головы.
Бой длился пять-шесть часов. А может, и больше, точно не определишь, когда перед тобой смерть. Она времени не считает. И мы не считаем. Человек, пока жив, защищается.
Не чувствую ни холода, ни голода, даже курить не хочется. Только язык, как щетка, сухой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88