Уходим в тыл на пополнение.
Ночь. Мирно горят наши костры. Небо над нами такое близкое и родное... Давно не видал я неба.
Проснулся к утру. На мне зеленая шинель. Кто это позаботился? Сахнов, видя мое изумление, говорит:
— Шура это принесла. Когда заснули, она пришла и укрыла вас.
Чуть в сторонке, у костра, обхватив колени, сидит Шура. С отблеском пламени на коленях, на лице она необыкновенно хороша в этот миг.
Вокруг удивительный покой. Мы уже далеко от фронта. Зеленый лес, зеленое спокойствие.
Мы с Шурой купаемся в реке возле Кингисеппа. Далеко забрели, в волшебный уголок. Я оставил Шуру на берегу и углубился в лес, набрать ей малины.
Сегодня двадцать восьмое июля. Через пять месяцев мне исполнится двадцать один год. В записях моих горечь.
У МЕНЯ СНОВА ЕСТЬ ЛОШАДИ
Кингисепп расположен у берега Луги. Река эта очень большая. Была бы такая у нас в горах — все земли бы напоила. В Луге водится какая-то необыкновенная рыбешка; когда сваришь ее — отдает мятой.
Я уже получил пополнение. Есть среди новеньких «старик» по фамилии Болотный. Ему сорок шесть лет. Интересно, когда мне стукнет сорок шесть (если доживу), я тоже буду считать себя стариком?
У нас все, даже Сахнов, называют Болотного Стариком.
Как-то Старик зашел ко мне, почтительно представился:
— Я родом из Гатчины...
— Знаю,— сказал я.— Знаю из личного дела.
— Но вы не знаете, что у меня там родные и там мой колхоз.
— Да, этого я не знаю.
— Позвольте мне съездить в свою деревню. Фашисты там все сожгли и разрушили. Взгляну, что с избой... Может, жена и трое детишек живы?..
Я молчу. Ну как отпустить его? Нет у меня на это права. А он смотрит на меня с такой надеждой, что отказать ему равносильно тому, что убить. Что мне делать?..
— Прошу вас, разрешите?..
Нет, не могу я ему отказать. Гляжу на карту. До Гатчины верхом чуть больше двух дней пути. И столько же обратно. Поезда, жаль, еще не ходят. Тогда бы Старик добрался туда за десять часов. Ничего не случится, мы не пять, а все десять дней еще тут пробудем, успеет возвратиться.
— Хорошо, разрешаю!..
Давно я не видел счастливого лица. Старик так радовался, что я даже удивился. В наши дни — и так радоваться? К тому же на фронте? Хоть бы он нашел своих живыми!
Мой дом отсюда далеко. Пусть хоть этот человек побывает дома, встретится с родными.
Я дал ему лошадь. Обо всем доложил потом начальству. На следующий день после его отъезда вечером к нам в расположение прибыл командир дивизии. В штабе срочно собрали всех офицеров.
— Завтра отправляемся на запад,— сказал командир дивизии.— Дойдем до Луги, а там погрузимся в эшелоны и через Псков будем продвигаться к фронту...
Это нас не удивило. Наше дело шагать вперед, возводить рубежи, рыть окопы.
Наш пополненный полк погрузился в эшелоны. Тронули к Пскову.
От Пскова свернули на запад и через Эстонию въехали в Латвию.
Снова едем на передовую.
На одной из станций я обменял свой трехдневный паек хлеба на флакон «Красной Москвы». Для Шуры.
— От тебя пахнет землей, блиндажом. Перебей духами.
Сегодня шестое августа. Через четыре месяца и двадцать два дня мне исполнится двадцать один год. Записи мои в поре созревания.
ПОГИБШИМ НУЖНЫ могилы
Августовское солнце прокалило вагоны.
Я часто заглядываю к капитану Гопину — сыграть партию в шахматы. Как-то на одной из станций он предложил мне:
— Тут есть в автолавке Военторга одеколон. Сходим купим?
Купили целых пять флаконов. На все какие были деньги. Гопин разбавил одеколон водой, и жидкость стала молочно-белой.
Я хватанул полный стакан. Отвратительная бурда! Когда пьешь, еще ничего, но потом башка раскалывается. Словно молотом бьет мне в мозг одеколон; в желудке буря, как заворот кишок, и тошнит...
— Ничего, пройдет,— сказал Гопин.
Целую неделю бушевал во мне одеколон.
На одной из станций Гопин обратился к командиру полка:
— Мой дом отсюда в трехстах километрах. Разрешите съездить? Может, из родных кого разыщу. Я потом нагоню эшелон. Поверьте?..
Командир полка развел руками:
— Да разве это в моей власти, капитан?
Гопин мрачно глянул в направлении своего дома.
— Убьют меня, и очень скоро. Я это чувствую...
Его сжигала тоска и печаль. Долго-долго вглядывался в даль.
Наш эшелон пересек Западную Двину, Даугаву, как называют ее латыши.
Красивая земля Латвия, много воды, равнинная и зеленая. Какая-то в ней девственная нежность.
Близ Елгавы идут тяжелые бои. Все тотчас забыто: и тихий шелест травы, и зловещее пророчество Гопина, и отвратительный вкус одеколона.
Мы снова на фронте. Расположились в редком лесу.
Штабной связной привел ко мне какого-то журналиста.
— Я хочу напАсать очерк о вашей роте,— сказал он.— Можно?
— Почему бы и нет! Рота славно воевала, особенно на Нарвском плацдарме.
— Отлично,—обрадовался журналист.— Тогда с Нарвы и начнем. Как ваши имя, фамилия?
— Пишите от имени Ивана Филиппова.
Он удивленно посмотрел на меня.
— Но вы не похожи на русского...
— Да,— ответил я.— Это не я Иван Филиппов. Он был старше меня всего на три года. Ни разу в жизни даже не влюблялся. Из Старой Руссы родом. И напишите еще о старшем лейтенанте Борисове. Пишите о погибших. Погибшим нужны могилы, нужна память о них...
Идем осматривать место нашего завтрашнего боя. Рядом со мной шагает капитан Гопин. Мрачный. Я спрашиваю его:
— Твои живы?
— Кто знает... Пишу письма, а ответов не получаю. В нашем городе были немцы.
До рассвета еще далеко. Под покровом темноты мы добрались до холмов. Здесь ведет бои уже выдохшийся, обескровленный полк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88