Нам выдали зимнюю форму. Мой полушубок подбит овчиной. Пахнет он отарой, горами, горными травами... Я жадно вдыхаю этот дух: может, учую запахи наших гор?..
Хорошо у нас в траншеях в пору затишья. Лежу себе на мягком снегу и дышу чистым морозным воздухом.
У нас тут, кроме минометов, есть еще и один станковый пулемет: Сахнов его приволок «раненого». Он же и починил, почистил его, установил на минометный лафет. Пальцы мои так привыкли к гашетке, что я играючи веду огонь, даже пою при этом:
На закате ходит парень Возле дома моего...
Звонит Шура.
— Опять на тебя дурь напала?
— Что поделать! — ору я в трубку.— Для тебя стараюсь.
— Только и знаешь, одну мелодию тянешь.
— Другой, увы, не знаю.
Шура смеется в трубке. Вдруг врывается чей-то грубый голос:
— Эй, вы что там, любовь крутите или воюете?
Из глины и щепок я соорудил макет оборонительной линии противника. Вот это их деревянные заграждения, целых тысячу двести двадцать метров в длину, полтора метра в ширину, два метра в высоту. За валом у них восемь минометов прямого действия. На всем участке четырнадцать бетонированных дотов. Из них три — обманных и четыре — резервных.
На моем макете пролегают две узкие лощины, на их обочинах землянки и кухня противника. Все это я пока не обстреливаю. Пусть думают, что мы не знаем их расположения. А как только начнется массированный удар, я неожиданно для врага разнесу весь этот участок.
Я провел со своими солдатами занятие, ознакомил их по макету с расположением укреплений противника. Каждый метр земли у меня на приделе.
Рота наша все в том же полку той же дивизии, только вот очень часто меняется номер нашей полевой почты. Весной было —804, летом—1651, а сейчас — 77/141-Ф. Что это еще за «Ф», понять не могу.
Письма домой пишу часто. «Чувствую себя очень хорошо, все идет как надо, устроен хорошо, настроение отличное. Ты, мамочка, обо мне не беспокойся...» Видно, получив это письмо, мама совсем растерялась.
«Не понимаю, сынок,— написала она,— ты на войне или нет?» — «Нет,— ответил я,— я в очень спокойном месте».
Интересно, поверила?
Снова зима, морозы.
Из Ленинграда к нам на Волховский фронт приехали женщины. Бледные, изможденные, угасшие, как старухи. И голоса у них угасшие...
— Ленинграду очень трудно, сыночки...
Они не могли говорить, всё плакали:
— Спасите Ленинград...
Ночью я обрушил более трехсот мин на тылы противника, где, по моим предположениям, должны были находиться их штабы.
Неподалеку от наших позиций, на берегу реки, образовалось уже целое кладбище. Рядами торчат в снегу жерди с набитыми дощечками, на которых начертаны имена погибших. Их все больше и больше. Я уже приглядел местечко и для себя: старый, расщепленный снарядом дуб, под ним большой валун.
— Сахнов,— говорю,— похоронишь меня под этим камнем.
— Почему обязательно под камнем?
— У нас, у армян, такой обычай: если на могиле нет камня, значит, покойник недостоин милости божьей и не иидать ему рая в загробной жизни.
Сахнов смеется:
— Ничего лучше не придумали, кроме как камнем придавить? А вы, я гляжу, в рай захотели? Мне так все одно. Хоть и вовсе не хороните. После смерти какая уж там память...
Похоронная команда частенько бывает и у нас в роте. Обычно там служат старики, а если и попадается кто из молодых, тоже стариком выглядит. Мрачные, сутулые; едва заявятся, кричат:
— Сегодня убитые есть?
Я при этом всегда вздрагиваю.
Сейчас тридцатое октября. Через месяц и двадцать восемь дней мне исполнится двадцать. Записи мои распяты.
ГОД ЖЕСТОКИЙ - 1944-й
ГОВОРИТ МОСКВА
С Новым годом!..
Это Арто Хачикяи в телефон мне кричит. И только после его слов я вспомнил, что и правда ведь Новый год! Тысяча девятьсот сорок четвертый год. Три часа уже идет первый день нового года.
— Спасибо, Арто! А чего ты не спишь? — спрашиваю я.
— Этот же вопрос я должен задать тебе. Ты ведь моложе, а значит, и спать должен больше меня. Может, там с тобой Шура, потому и не спишь?
Он смеется, я — нет.
Выходит, есть еще Новый год и Шура. А мне-то казалось, что во всем мире ничего уже нет, кроме моей тесной, закопченной землянки на переднем крае, где иной раз пропадаешь от жары, а чаще зуб на зуб не попадает от холода. И к тому же еще храп Сахнова. Хотя это, может, и хорошо, что он так мощно храпит: хоть на какое- то время приглушает грохот минометной, винтовочной, автоматной, ракетной и черт знает какой еще пальбы.
И откуда только люди берут такое количество стали?.. Чудак Арто, чего придумал: из-за Шуры я, видите ли, не сплю. Просто я теперь командир роты, и на мне обязанность охранять тысячу сто квадратных метров земли. И не только охранять, а подготовить плацдарм для взлета, то есть для наступления на противника. А как же! Если я не буду наступать, ты не будешь, он не будет— кто же тогда выдворит гитлеровцев восвояси? Им ведь тоже небось надо домой. Сами не убираются, значит, надо турнуть их. Ясно, что не все доберутся домой: кто-то ткнется вот в этот новогодний снег, да так в нем и останется. А кто-то получит пулю в живот, кто-то вовсе без головы останется... Но иные, может один из двух, доберутся до места.
Гнать, гнать их надо, чтобы и нам потом разойтись по своим домам. Должен же я наконец проверить тетради моих учеников, должен что-нибудь сказать Маро?! У человека тысяча дорог. Но как бы и где бы они ни петляли, а ведут всегда только к своему дому, к своей Маро...
Так, значит... Что так? Не то получается. А почему, собственно, не то? И кто может с уверенностью сказать; что в жизни то, а что — не то?.. Э, муть какая-то все лезет в голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88