Легко, очень легко я умираю, легко падаю...
Дым шибает в нос. Вот диво — перед глазами уже свет! Я сажусь. И вижу Серожа. А с ним еще какой-то боец.
— Ты жив?!
Откуда мне знать, жив или мертв? Нога тяжелая, ребра болят.
Серож выволок меня из ямы.
— Через тебя танк прошел...
Чуть поодаль на опушке леса стоит подбитый танк. И я что есть силы начинаю хохотать, чтоб ума не лишиться.
Этот танк раздавил целый минометный расчет. Из четверых только один спасся. Ну, а меня, как говорят, бог уберег: окоп у меня глубокий и узкий, к тому же по краям вбиты два толстенных бревна — стволы деревьев. На них-то как раз и угодили гусеницы танка, потому я и выжил. Выходит, мой бог бревном обернулся. Вот и не верь после этого в судьбу и скажи, что сон — это враки!..
Как бы то ни было, на этот раз я спасен. Но оглушило меня, словно ударили обухом, и зуб на зуб не попадает—такая бьет дрожь. Серож водой меня поит. Прибежала Шура со своей санитарной сумкой. Бледная. Она потрогала мою ногу, погладила лицо, проверила пульс. Я слышу, как от нее пахнет лекарствами и сырой землей. Взял ее за руку. Она говорит:
— Мне кажется, у тебя трещина в ноге.
Рука у Шуры холодная, кожа мягкая. Серож ищет мою каску и пилотку. Но они же были у меня на голове?! И нету. Шура заполнила листок на раненого и сунула мне в карман.
— Ой, боже мой! Ты под танком был?!
Нога ужасно распухла. Шура взвалила меня на спину. Я смутился. Одно только утешало, что весу во мне не очень много — килограммов пятьдесят, не больше, а потому не такая уж это тяжесть для Шуры. Я вдыхаю знакомый запах Шуриных волос, губ моих касается непослушный золотистый завиток. Глаза сами собой закрываются от блаженного удовольствия.
Сегодня десятое июня. Пять месяцев и тринадцать дней, как мне восемнадцать лет. Записи мои на немецкой бумаге.
В ПОЛЕВОМ ГОСПИТАЛЕ
Шура дотащила меня до медпункта и положила на земле.
— Потерпи...— Она склонилась надо мной и приникла губами ко лбу.— Потерпи, слышишь? Не умирай!..
Насыпала мне в карман горсть махорки.
— Не умирай!..
В голосе ее тревога и трепет. Я очнулся, словно выплыл из мглы.
— А где ты была до сих пор, Шура?
— В аду! — вздохнула она.— И сейчас тоже.
— Шура! А я ведь тебя видел,— сказал я.— Недели две назад.
— Не помню... Ну, давай держись. Не падай духом.
Попоила меня из ладошки, склонилась, хотела поцеловать, но потом вдруг отпрянула.
Здесь, вокруг медпункта в кустарнике раненые.
В окровавленных халатах, забывшие о сне и отдыхе, усталые и измученные, врачи не успевают помочь всем раненым. Ребята истекают кровью. Скольким из них Шура оказала первую помощь и вынесла из огня?.. Как знать? И сейчас она опять ушла помогать раненым, спасать их. Моя Шура — спасительница!.. Моя Шура. Александра Михайловна Иванова.
Фашистские самолеты коршунами нависли над нами, ранеными, и стали бомбить. Ходячие кинулись кто куда
мог. А мы остались лежать на месте. Я закрыл глаза. Рядом парень закричал нечеловеческим голосом:
— Бейте, кончайте!..
Ад кромешный! Проклятый немец снова бьет и без того истерзанных людей. И к тому же безнаказанно.
До полудня враг бомбил нас пять раз. Мимо меня прошел врач.
— Помогите, ради бога!..
Никогда я раньше не поминал бога. Врач поднял меня и положил на повозку.
Повозка эта еще петровских времен. Катится так, будто колеса у нее не круглые, а квадратные. От тряски нога у меня так болит, словно ее отрывают. Из последних сил стискиваю зубы, чтоб не закричать. Фашистские истребители строчат из пулеметов. Угодили в нашего возницу. Он упал замертво. Я снял с себя ремень, стеганул лошадей и погнал их к ближнему лесочку.
Огненный ливень не прекращается.
Только к вечеру добрались мы до санбата. Я совсем обессилел, едва руками шевелю, а ноги и вовсе не мои,
И врачи и медсестры в госпитале диву дались, прочитав в моей справке о ранении. Шура там написала: «Попал под танк».
— А как же это вы живы остались?..
Их удивление меня вдруг страшно перепугало. Мне уже не спится не от боли в ноге, а от ужаса. Как только вспомню себя лежащим там, под танком, так волосы на голове дыбом встают.
Меня поместили в сырой и тесной землянке. От комаров и москитов спасенья нет. Тучей вьются вокруг. Каша, пока ее съешь, покрывается москитами слоем в палец. Нога у меня туго-натуго перевязана. Врач смотрел, сказал, что нерв защемлен. Это меня обрадовало, выходит, кости целы, а значит, буду с ногой.
Я раздобыл себе хорошую палку и, опираясь на эту свою самодельную трость, начал пробовать ходить.
От нечего делать играю в шахматы, от точки до точки прочитываю все попадающие под руку газеты.
Грустные, тоскливые дни. Того и гляди, одичаешь от этой лесной жизни.
Сегодня шестнадцатое июня. Пять месяцев и девятнадцать дней, как мне восемнадцать. Записи мои ранены.
ЧЕРНЫЕ ВЕСТИ
Оказавшись в полевом госпитале, я в первый же день написал своим ребятам, чтобы все мои письма пересылали на этот адрес.
Под густой ветвистой елью сколочен стол из нетесаных досок. Это наша почта. Ворох писем приносят сюда. Кто-нибудь из раненых громко выкликает фамилии на треугольниках и конвертах.
На фронте у бойца нет большей радости, чем получение почты. Вот и здесь, в полевом госпитале, этот длинный поскрипывающий стол — самое заманчивое место.
Полдень. Я, прихрамывая, подхожу к «почте». Какой- то высокий парень читает фамилии на конвертах. Вот наконец он с трудом, отчаянно коверкая, выкрикнул и мою. Я взял у него конверт и не отхожу.
— Ну, что стоите?..— удивленно спросил он.
— Жду. Может, мне еще будет письмо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88