Плацдарм здесь узкий, бои беспрерывные, смерть на каждом шагу...
— Это мне знакомо.
— Ну что ж, романтик, значит, будем воевать.
Отправился по назначению в свою новую роту.
Наши оборонительные линии метров на триста вынесены от берега по направлению противника. Дальше сто метров нейтральной полосы, а за ней — гитлеровцы. Они время от времени обстреливают нас из орудий и пулеметов. Весь этот грохот никак не вяжется с девственной белизной снега. Многие снаряды разрываются на ледяном покрове реки и вздымают к небу фонтаны.
Где-то каркает ворона, тяжело, сыто. Я затрудняюсь определить, откуда доносится ее карканье: слышу все еще плоховато.
Из ближней землянки вышла девушка с тазиком, плеснула мыльной водой на снежный пригорок и убежала. На двери алел красный крест. Меня вдруг осенило: это, наверно, Шура. И сюда успела приехать! Интересно, все со своим врачом-стариканом или сбежала от него? Ну, да бог с ней. Хорошо, что она меня не заметила. А может, и заметила, да виду не подала. Кто знает? Однако здорово, что Шура здесь!..
Наша рота расположена прямо на берегу реки.
Офицеров нас четверо: командир роты Петр Путкарадзе, его заместитель по политчасти Кравцов, комвзвода Иван Овечкин и я.
Совсем неожиданно я вдруг встретил здесь Сахнова:
— Как так вышло, что ты здесь, батько?
— Судьба, видать,— сказал он.— Дивизию нашу с передовой сняли, на север отправили, на пополнение. А нас в эту часть передали, вот я и здесь.
Сахнов теперь ординарцем у Путкарадзе. Он крепко пожал мне руку:
— Слава богу, что мы пока живы. Ведь сколько раз были в лапах у смерти...
Позиции минометной роты метрах в пятидесяти от нашей землянки. От командного пункта к роте ведут глубокие траншеи. В нашей роте всего два взвода.
Все время ведем довольно активные позиционные бои.
Кравцов выглядит каким-то неопрятным. И матерщинник ужасный. По вечерам собирает нас в землянке на политзанятия. Говорит о том, что нам и без него давно известно. Заученными, штампованными фразами. Овечкин дремлет. Сахнов делает вид, что слушает. Я и правда слушаю, но только потому, что стараюсь запомнить правильное произношение русских слов.
Сахнов вдруг подымается:
— Время ужинать, пойду-ка снесу ребятам на позиции поесть.
Кравцов словно этого и ждал. Закрывает свой блокнот с конспектом, сует в карман и поворачивается ко мне:
— Давай в шахматы сыграем, пока Сахнов вернется...
После ужина я отправляюсь на позицию.
Все время стреляем из пистолетов крыс. Зажрали нас, проклятые! Ночью обгрызли гимнастерку Кравцова, съели у Овечкина подкладку на фуражке.
По утрам деревянными ведерками (Сахнов их смастерил) выносим из землянки натаявшую за ночь воду. Тоже беда.
На позициях мои ребята только и знают, что очищают траншеи от снега.
Сахнов согрел воды и сейчас правит бритву на моем кожаном ремне. Его ремень из брезента.
— Комроты будет бриться, завшивел, бедняга,— говорит озабоченно Сахнов.— Наголо придется обрить.
— Зачем же? — удивляюсь я.— Разве у нас в полку нет дезкамеры?
— Все есть. Только старшему лейтенанту это не поможет. На нем и вошь особенная поселилась, сплошь женского роду.
Я не понимаю его. Вошь есть вошь, какая еще там особенная? Но Сахнов для меня авторитет: говорит — значит, знает. Он человек удивительный, все знает, хотя и был беспризорником, вором. В последний раз из тюрьмы вышел всего за месяц до войны. Искал работу, но тут его вызвали в военкомат и отправили в стройбат.
Мне вспомнилось, как я перевязывал ему рану в Мясном Бору.
— Рана зажила? — спрашиваю.
Он усмехается:
— Да вроде бы.
— Не мог после госпиталя в тылу остаться? Рана-то ведь серьезная...
— Мог, но куда бы я делся? Ни родителей у меня, ни жены... Толком не знаю, где и родился.— Он вздыхает, хмуро смотрит на меня.— Все, сынок, завязал я!..
— Что завязал? — не понимаю я.
— С прежним своим. Будет куролесить. Если выживу, после войны уеду на юг и стану виноград выращивать. Или парикмахером сделаюсь. Только виноград — оно лучше. Послаще...
Сахнов нашел общий язык с поваром и иногда приносит нам «добавки». Но больше, чем о других, он заботится о Путкарадзе. Избавил его от вшей, тех, что женского роду. Путкарадзе тоже очень хороший человек, мягкий, добрый, заботливый.
Иван Овечкин сетует на свое обмундирование:
— Тыловики с иголочки одеваются, а нас в опорки да обноски обряжают.
У Овечкина золотые руки. Из ничего конфетку может сделать. Сшил нам фуражки, набил всем подковки на сапоги. По его проекту мы построили оборонительные сооружения, соединили их подземными ходами.
— Хватит, сколько отступали,— заявил он.— Сейчас надо зарыться поглубже в землю, чтобы потом успешно наступать.
Одно удручало Овечкина: в топографических картах бедняга ничего не смыслил.
— Видеть их не хочу. Что за чертовщина?! — жаловался он.— Кто только их придумал? Никак в них не разберусь.
Сегодня семнадцатое января. Уже двадцать дней, как мне исполнилось девятнадцать. Записи свои делаю химическим карандашом.
КОНИНА
Рядом с нами располагается батарея гаубиц капитана Гопина. Нас с ним сдружили шахматы. Весь он немного необычный. Нос большой и с горбинкой, галифе на нем натянуты, как трико. И голос какой-то узкий, тоненький. И вообще очень он напоминает мне гусара, такого, каких я в кино видел. Стоит ему выиграть партию, тут же вскрикивает своим тоненьким голоском:
— Хи-хи, не опрокинуть ли нам по маленькой?
Одному только дьяволу ведомо, откуда он достает
водку.
Я как-то сказал Гопину, что ему и его батарее очень спокойно живется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88