Фашисты все разрушили. Всей стране сейчас тяжело. Здесь люди уже начали восстанавливать свои дома, села, города. Вчера я видел, как латыш-крестьянин сеял пшеницу. Зерно на семена и на хлеб они получают из глубинных районов страны. Держитесь, мои родные, скоро конец гитлеровской Германии».
И еще написал: «...много километров прошли мы с боями, много освободили сел и городов. И как-то, в дни жарких боев, судьба свела меня с моим бывшим учеником из Хнадаха, с Мовсесом Погосяном. Очень радостной была для меня эта встреча. Парень стал отличным воином. Недавно я выслал вам шестьсот рублей. И еще фотокарточку, где я сфотографирован с группой товарищей-фронтовиков...»
Эти два письма были, наверно, самыми подробными и длинными из всех, что я писал с фронта. Обычно черкнешь две-три строчки: жив, мол, и здоров и адрес. Милая моя мама, милая Маро думают, что я еще и войны не видал, и ранен не был. И может, даже стыдились за меня перед соседями, друзьями. Но ничего, зато на душе у них было чуть спокойнее.
Меня вызвали к командиру дивизии. Я велел Сахнову оседлать коня. У меня предчувствие, что вызывают для нового назначения. Что делать? Распрощаться с солдатами, ставшими мне такими дорогими?..
Конь мчится сквозь осенний лес. Я не ощущаю ни полета его, ни запахов осени.
Командир дивизии принял меня у себя на квартире.
— Вас представили к ордену Красного Знамени,— сказал он.— Знаете об этом? За бои под Шяуляем.
— Нет, не знаю, товарищ генерал-майор.
Это действительно было для меня новостью неожиданной. Генерал сказал, что этой ночью ему сообщили из штаба армии: указ подписан.
— Поздравляю с новой наградой!—добавил он, пожимая мне руку.— Вы достойны ее.
— Служу Советскому Союзу!..
Генерал закурил и посмотрел на меня строгими глазами:
— Я узнал, вы отказались от учебы в военной академии. Почему?
А я думал о своем, о том, что днями мои домашние узнают о новой моей награде — я напишу им — и очень обрадуются, скажут: герой. А геройства-то, в общем, не было, что я такого совершил под Шяуляем? Просто долг свой выполнял. Генерал предложил мне папиросу:
— Курите? И отвечайте. Вы что, больны?
— Нет! — придя в себя, пробормотал я. Как бы генерал не решил, что я онемел от радости.— Нет, товарищ
генерал. Я здоров. Просто не хочу расставаться со своими людьми. Не настаивайте на учебе, пожалуйста...
Генерал прервал меня:
— А если прикажу?
— Мне останется подчиниться вашему приказу. Я солдат. Только...
— Хорошо, хорошо,— улыбнулся генерал.— Пусть будет по-вашему. Эх вы, кавказцы! Уж больно горячи, но я все-таки очень вас люблю. Значит, остаетесь? Ну, всего хорошего. Можете идти.
Ночь. Мне снится сон: на коне гарцует диво дивное с копной золотых волос. Неужто Шура? Я выскочил из кустов:
«Шура!..»
Она обернулась в седле. Лицо ее словно из бронзы,
«Поздравляю с новым орденом!..»
«А еще?..»
Она хлестнула коня и умчалась, исчезла...
Сон как рукой сняло. Вокруг никого. Где-то близко пела птица:
«Ис-чезла, ис-чезла!..»
Сегодня двадцать второе сентября. Через три месяца и шесть дней мне исполнится двадцать один год. В записях моих призрачность.
КРЕСТ АНИ
Среди новичков у меня в роте трое армян. Не хотелось бы увидеть кого-нибудь из них убитым. На войне ведь люди гибнут... Порасспросил, из каких они мест. По тому, как они говорили по-армянски, по диалектам, я и сам догадался, кто откуда: Мушег из Карабаха, Лусеген из Новой Нахичевани, что под Ростовом, Андраник из Амшена. Когда Андраник рассказывал, откуда он, Мушег посмеивался: этот как и не из наших, не армянин вовсе!..
Очень уж они разнились по говорам. Даже не совсем понимали друг друга. Все трое смуглые, обросшие и носатые, как положено армянам.
Сержант Лусеген здорово играет в шахматы. На груди у него маленький крест на серебряной цепочке.
— Это предки мои,— смущенно оправдывается он,—
еще из Ани1 вывезли. Мать верит, что он сбережет меня, не даст погибнуть. Вот и заставила надеть.
Его предки в свое время бежали от резни в Крым, а затем переехали в донские степи. На груди у Лусегена один орден и четыре боевых медали. Эти знаки его мужества соседствуют с армянским крестом, с крестом Ани.
У меня в подразделении люди многих национальностей. Есть даже один цыган. Все бредит лошадьми. Подобрал где-то раненную в ногу кобылку и водит за собой в надежде вылечить ее.
— Я в армию пошел добровольцем,— говорит он.— Если выхожу эту лошадь и приведу ее с собой в табор, сильно поднимусь в глазах родичей, и тогда мне отдадут в жены самую красивую девушку.
Очень я хочу, чтоб лошадь его выжила...
Движемся к западу. Куда именно, выяснится в конце пути.
Мы на марше. Генерал вручил мне мою новую награду.
Лусеген потрогал орден.
— А мы, армяне, не плошаем.., Есть чем погордиться...
Мы с ним частенько, как выдастся случай, сражаемся в шахматы. А цыган все лечит свою лошадь.
Сегодня третье октября. Через два месяца и двадцать пять дней мне исполнится двадцать один год. В записях моих свет награды.
ПОЛЬША
Вступили в новую землю — в Польшу. Все покрыто снегом, и перед нами все новые и новые следы разрушений.
На границе гитлеровцы отчаянно сопротивлялись нам. Погиб солдат из Амшена, Андраник. У меня захолонуло сердце. Взялся за лопату, но так и не смог всадить ее в мерзлую землю. Вместе с Лусегеном и Сахновым мы топорами вырубили могилу. Похоронили Андраника. Насыпали холмик над моим соотечественником.
Уже рассвело. Я все думаю о погибшем солдате. Мы похоронили его на нашей государственной границе. Пусть его могила станет памятью о том, что, освобождая последнюю пядь нашей земли, здесь воевал и погиб вместе с другими и воин-армянин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88