По колено утопаем в снегу. Обоз наш отстал, увяз где-нибудь в сугробах. Мы голодны. Поляки разводят руками, сожалеют, что не могут помочь нам.
— Нет ни хлеба, ни картошки. Все немцы забрали.
Я предупредил солдат: если кто-нибудь возьмет что- либо насильно у жителей — будет строго наказан. Они все понимают, но, бедные, голодны. Я связался по рации с Ериным:
— Когда будет хлеб?
— Не знаю. Мы тоже в таком же положении.
Проходим близ одного из польских сел. Солдаты едва передвигают ноги. Голод нетерпелив, он не разумеет, что везущий нам продукты обоз застрял где-то, может километрах в трехстах от нас.
За селом одиноко стоит на отшибе дом. Я постучал в ворота. Открыли не сразу. Передо мной стоял поляк: в сюртуке, с непокрытой головой, на лице испуганная улыбка, в руках соль и ломоть хлеба.
— Добже, пан офицер.
Я устроил своих солдат в его владении. Хозяйство, видать, немалое. У пана довольно много батраков. Я сказал ему, что солдат надо накормить. Он безропотно кивнул:
— Добже.
Дал нам корову. Солдаты прирезали ее, разделали и сварили. Хозяин и хлеба дал, и несколько головок луку.
Мы сыты, обогреты.
Ночью спали, как никогда. Утром поляк попросил дать ему бумагу о том, что по доброй воле кормил моих людей. Я охотно согласился. Сахнов улыбнулся:
— После войны этот пан поляк с нашей бумажкой в герои выйдет.
Что ж. Нас-то он и впрямь ведь накормил.
Встретил Ерина. Он испытующе спросил:
— Шуру не видал?
— Нет,— забеспокоился я.— Что-нибудь с ней случилось?
— Из штаба армии прислали ее орден. А она-то в санбате служит. Пошли за ней кого-нибудь.
Меня почему-то вдруг охватила тревога. В последнее время я только раз встретил Шуру, да и то на марше. Где она сейчас? И каково ей? Не случилось ли чего? Но тревогой своей я не делюсь с Ериным. Сам поищу и найду Шуру.
Три дня уже мы ведем ожесточенный бой за мост через небольшую речку.
Немцы не выдержали нашего натиска и отступили на север.
Наконец прибыл обоз с провиантом. Но там, оказалось, только хлеб да макароны. Сала нет. Сахнов засыпал макароны в ведро с кипящей водой и сварил. Мы приправили их солью и съели за милую душу...
— Что-то от жены писем нет,— вздохнул Сахнов.— А ведь ребенок должен быть...
— Да как же это так? — засмеялся я.— Ты был там три месяца назад. Насколько мне ведомо, за три месяца никто еще в мире ребеночка не вынашивал.
— Да хоть бы узнать, когда он должен родиться! — снова вздохнул Сахнов.
Мой цыган не выходил свою лошадь. Подохла бедняга.
Сахнов принес немецкого хлеба. Я не притронулся к нему. Не могу. И табак их тоже не могу курить. Три с половиной года мы воюем с фашистами, клянем их, ненавидим. Как мне есть их хлеб! Не ем.
Сегодня восемнадцатое октября. Через два месяца и десять дней мне исполнится двадцать один год. Записи мои на гладкой европейской бумаге,
КОРОВА ПОЛЯКА
Снова мы упустили фрицевский хвост.
Снег. Продвигаемся трудно, медленно.
Слева на холме показалась деревушка. Я приказал Сахнову и цыгану отправиться туда и купить корову.
У меня была значительная сумма денег, я все их отдал им.
— Но только непременно купите. Поняли?
Сахнов и цыган сели на коней и ускакали. Вернулись они спустя всего час, гоня перед собой крупную корову.
Поздний вечер. Остановились на постой в одной из деревень, зарезали корову, мясо сварили и наелись все досыта.
Но еда эта, увы, обернулась нам позором. Ночью меня разбудил Сахнов. Вижу, стоят крестьянин и женщина со скорбными лицами.
— Пан, вы увели нашу единственную корову и зарезали!— сказал крестьянин.— В ней была вся надежда моих детей!..
Я и сам чуть было не заплакал, глядя на них, но буйный гнев тотчас придушил слезы.
— Сахнов! Я расстреляю тебя за невыполнение приказа! Ты корову купил или отнял?
Сахнов виновато глянул на поляков:
— Я давал им денег, они не брали. Оставил у них на сундуке, взял корову и привел. Честно, благородно...
— Не нужны мне деньги! — говорил поляк.— Корова нас кормила.— Он вытащил из кармана деньги, положил их на стол.— В Польше у нас злотые.
Как крестьянский сын я знаю, что для бедняка значит корова. Что мне было делать? И вдруг меня осенило. Я приказал Сахнову отдать крестьянам двух трофейных лошадей. Поляки обрадовались несказанно: у них лошадь стоит много дороже коровы.
Когда они ушли, Сахнов сказал:
— Сейчас война. В такую пору не следует быть слишком мягкосердечным.
— Благодари, что все так кончилось.
Сахнов получил письмо от своей Гали. «Дорогой мой, любимый муж. Если б ты знал... Если б ты знал, что наш ребеночек уже бьется у меня под грудью, уже шевелится...»
Весь мир принадлежал Сахнову.
— Вы чуете, что пишет моя женка! Наш ребеночек уже дает о себе знать!..
Я разделяю радость друга.
— Только смотри историю с коровой не забывай. Второй раз не простится.
Снова польская деревня. Снова дом поляка.
В сенях пахнет коровой, в комнате — вареной картошкой, капустой. Домишко совсем маленький. Соломенная крыша прогнулась под тяжестью осевших бревен и снега. Снег везде. С крыши свисают сосульки. Холодно. По словам Сахнова, тридцать градусов. В доме тепло. Тоже, наверно, около тридцати. И воздух от этого тяжелый. В нос бьет потом от портянок, что сушатся на печке. В доме поляка две комнаты. Сени забиты бочками и дровами. Потолки очень низкие.
— Это чтобы зимой тепло было,— говорит хозяин.
Его жена и дети потеснились в одну комнату, а мне,
Сахнову и четырем другим моим офицерам — командирам взводов — отдали вторую. Солдаты разместились в соседних домах.
— Мы пробудем у вас только до рассвета, пан,— сказал я хозяину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88