Осмотреть наши расположения приехал и сам командир дивизии. Сначала мы шли, проваливаясь в. снег, потом ползли, пока наконец не показалась ледовая гладь замерзшей реки, укутанная туманом. С того берега фрицы то и дело постреливают из пушек.
Мы залегли. Голова моя на снегу. Внимательно прислушиваюсь к голосу генерала. Он расстелил карту и объясняет командирам полков боевую задачу.
Хочется спать. В полушубке мне тепло, а снег такой мягкий...
Арто тряхнул меня за плечо:
— Не спи, замерзнешь. Я протер глаза.
— Скоро ли весна, Арто?
— У нас в Араратской долине миндаль уже зацвел... Во мне не пробуждается тоска. Забылись уже и краски весны, и аромат цветущего миндаля.
Также ползком вернулись мы к нашим лошадям и саням. Командир дивизии подозвал меня и еще трех офицеров.
— Вы — старший лейтенант. Поздравляю. Сонливости моей как не бывало. Я вытянулся, как
положено. Генерал прикрепил к моим погонам еще по одной звездочке, по сверкающей белой снежинке.
— Глядишь, и до генерала дослужишься, сынок. Молодец!
Я подбежал к своему коню, вскочил в седло.
— Эй, браток,— шепчу ему в ухо,— а у меня на родине сейчас миндаль цветет. И я уже старший лейтенант. Что скажешь?
Конь пустился в галоп. Как это здорово — мчаться по белому снегу. Вспомнилось, что цветы миндаля тоже белые как снег и мягкие-мягкие. Только они теплые...
Сегодня восемнадцатое февраля. Месяц и двадцать один день, как мне исполнилось двадцать. В записях моих дух братства.
НАПОЛЗАЮТ ТУМАНЫ
Сегодня мы будем форсировать реку.
На наше счастье, туман заволок всю землю. В атакующую группу я беру с собой одного связиста. Двух других оставляю на этом берегу. К чему и их подвергать риску, вполне обойдусь одним.
Шура идет со штабистами, на боку у нее, как всегда, санитарная сумка. Я посоветовал было ей остаться с двумя моими связистами на этом берегу. На что она сказала:
— Только с одним условием: тогда и ты останешься со мной.
— Я или кто-то другой, разве это так важно!
— Зачем ты меня мучаешь! — с раздражением прошептала она.
Мне стало жаль ее. Ведь она мне родная, она дорога мне.
Я оставил ее плачущей и побежал к командиру полка.
«А до смерти четыре шага...»
Мы у берега реки.
Зимний день, морозный и туманный. С нашего берега несколько сотен орудий, минометов и «катюш» ведут артобстрел, прощупывают огневые точки противника, заодно и спеси ему поубавят.
Командир полка устроился с телефоном и рацией в воронке от снаряда. Он спросил меня, готова ли моя батарея форсировать реку.
— Так точно, готова! — доложил я.— Как только выступит пехота, мои минометы последуют за нею.
Мы из воронки ведем наблюдение за противником. Над рекой стелется туман, и потому почти ничего не видно. Я осмеливаюсь сказать командиру полка, что неплохо бы под прикрытием тумана вывести полк к тому берегу.
— Я тоже об этом думаю,— ответил он мне и тут же вызвал командиров батальонов и приказал им немедленно начинать переправу.
— Бесшумно по льду подведите роты к берегу. Как только мы перенесем огонь артиллерии в глубь немецких позиций — начинайте атаковать.
Сказал и как-то вдруг сник. Сам себе, что ли, удивился, испугался? В огонь ведь людей посылает...
«А до смерти четыре шага...»
Командиры батальонов ушли.
Туман, как бы обнюхивая снег, ползет прямо по земле. Командир полка молча курит.
В санях лежат мой и Сахнова вещмешки и ватник. В нем Сахнов прячет картошку. Не знаю, где он ее берет. И не знаю, где и как умудряется сварить и мне еще принести несколько дымящихся паром картофелин.
— Это последние, ешьте.
Он всякий раз так говорит, а картошка у него, однако, не переводится...
Мой конь стоит возле саней. Голова у него большая, круп тяжелый. Я сижу на санях, курю и смотрю на своего друга. Сколько уж мы с ним не расстаемся? И конь
мне как брат. Я жалею его, берегу. Сахнов каждый вечер расседлывает, а раз в неделю моет его. Вообще-то коняга ничего, не худосочный. Сахнов и ему достает пропитание. Овес есть почти всегда. А когда овса нет, сеном подкармливает— оно всегда у нас в санях про запас имеется.
Стоит мой конь понурый. Глаза у него влажные и не по-лошадиному осмысленные. В них светится что-то человечье. Морда у него черная в крапинку, ноздри нервно вздрагивают, когда дышит.
— Здравствуй, брат.
Конь, будто понял, кивнул в ответ. Я оторопел: выходит, и впрямь понял?!
— Как звать тебя, брат?
«Известное дело, конем меня называют. Не знаешь
разве?»
— Знаю, конечно. Просто хочу анкету на тебя заполнить. Откуда ты родом, друг мой?
«А это так важно?»
— Конечно, важно. Надо же где-то родиться, чтобы быть всегда связанным с этим местом.
Я почти уверен, что мой конь сын степей.
— Не так ли? — спрашиваю.
«Так,— отвечает он и вздыхает.— Родился я в степях Калмыкии. Там такая бескрайняя ширь. И войны нет».
— Тоскуешь?
«Не знаю. Просто не идут из ума наши края. Хочу позабыть их — не получается. Хочу все позабыть».
— Ну зачем же?
«А что пользы от воспоминаний?..»
Я глажу ему морду. В кармане у меня кусочек сахара. Протягиваю коню. Он отворачивается.
«Не хочу,— говорит,— съешь сам. Я обойдусь овсом да сеном».
— Сколько лет тебе, конь?
«Шесть».
— И подружки у тебя нет, бедняга.
«Нет. Да и не надо... Кто сейчас о подругах думает...»
Я снова поглаживаю ему морду, снова пытаюсь полакомить его сахаром. Он не берет. И начинает вдруг рассказывать:
«А вообще-то подруга у меня была. Кобылой ее звали. На соседней батарее служила. Три дня назад ее ранило в ногу. Солдаты прирезали и съели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88