— Особенно не стесним...
— Да хоть три дня живите и больше,— поспешил успокоить меня хозяин.— Я рад вам, клянусь Христом-богом. Только тесновато у нас. Вы уж простите...
Я никак не могу уснуть. Проснулся среди ночи, вижу, коптилка светится. И от нее еще пахнет. Я подсел к столу. Хозяин дома тоже не спал,
— Как вам живется, пан?
— Да какая уж тут жизнь,— вздохнул поляк,—хуже собачьей. Сколько лет у нас хозяйничали немцы. Разорили вконец. Мы очень рады вам, советским воинам. Спасибо, прогнали наконец фашистов. Дай бог вам долгой жизни.
Мы выпили с ним по стопочке. Он спросил:
— Говорят, что с вашим приходом в Польше будут колхозы. Правда это?
— Не знаю, пан. А что вы думаете о колхозах?
— Я ничего не думаю. Не знаю,— развел руками поляк.— Я человек бедный. Но говорят, что... Э, бог знает что говорят. Ничего-то я не понимаю. У меня ни лошади нет, ни земли...
— Я думаю, вам обязательно дадут землю, пан,— сказал я.— У кого ее нет, должны дать.
— Что ж, хорошо бы,— кивнул поляк.— Но говорят, что...
Я вдруг обозлился:
— Не всему, что говорят, следует верить, пан! Имейте свою голову на плечах. Вам же на пользу все.
Поляк словно бы успокоился:
— Правда?
Мне стало жалко его, и я мысленно упрекнул себя, что говорю с ним так, будто он может сразу все понять. Человек-то он неискушенный, с открытой душой. И я решил что-то ему объяснить как сумею.
— Дорогой пан, знайте, что мы воюем против своего и против вашего врага. Надо поставить его на колени. Мы держим путь в Германию, с тем чтобы окончательно покончить с фашизмом. А вы уж тут сами решите, как вам жить дальше. Мы никому ничего не навязываем.
Поляк, похоже, был вполне удовлетворен. И вроде бы вполне верил мне.
Мы разговаривали с ним, мешая русские слова с польскими. Я понимал его. Русский и польский — это ведь ветви одного славянского древа. Мне они кажутся схожими настолько, как речь армян — жителей, скажем, Араратской долины и Карабаха.
Я не стал рассказывать ему о преимуществах колхозного строя. Бог с ним, пусть и правда сами решают, как жить будут.
Наше продвижение замедляется из-за нерегулярного подвоза провианта и боеприпасов. Раненых своих мы отправляем в тыл в повозках и фургонах еще дедовских времен. И в наскоро сколоченных санях.
Жжем костры в траншеях, не таясь от врага. Мы уже полны уверенности. Да и смерть давно стала для нас привычной.
Одного из моих солдат убило в момент, когда он писал письмо.
Убитого мы похоронили с семейной фотографией, которую он берег у себя на груди («Папа, приезжай скорее домой...»). В ногах вбили кол с дощечкой: «Здесь похоронен герой...»
Сегодня двадцать седьмое октября. Через два месяца и один день мне исполнится двадцать один год. Записи мои на белоснежной бумаге.
НЕПРИЯТНЫЕ ДНИ
Морозы вынуждают нас идти вперед не останавливаясь.
Сахнов подрался с цыганом. И здорово избил его. Я схватил его за ворот:
— По какому праву ты бил его? Отвечай!
Сахнов спокойно смотрит на меня и молчит.
— Приказываю отвечать!
Молчит. Я задыхаюсь от ярости.
— Напрасно вы на него сердитесь, товарищ старший лейтенант,— вмешивается Мушек.— Поделом поколотил. Цыган лошадь украл.
Я растерянно смотрю на нашего цыгана. Сахнов спокойно поправляет воротник.
Цыган действительно выкрал в соседней деревне лошадь.
— Но война ведь скоро кончится, и я должен вернуться в табор... А как мне без лошади?..
Я перевожу растерянный взгляд с цыгана на Сахнова. Что делать? И вдруг заговорил Сахнов:
— Но как ты мог воровать? Это же последнее дело.
Цыган почесал за ухом.
Сахнов выжидающе глянул на меня.
— Прикажите ему вернуть коня хозяину. Кто-кто, а я сполна хлебнул этой грязи. Ты, цыган, человек, а человеку негоже воровать. Мне-то уж можешь поверить.
Я приказал Сахнову вместе с цыганом отвести коня хозяевам. Цыган сначала упирался, но пошел.
Вернулись они скоро. И Сахнов принялся за свои обязанности. Я все же сказал ему, что бил он цыгана зря. Сахнов промолчал. А потом вдруг как-то очень горестно проговорил:
— Эх, если б кто-нибудь так же, а то и более жестоко избил меня, когда я в четырнадцать лет в первый раз взял чужое — тоже лошадь украл! Вряд ли тогда я познал бы тюрьму и потерял бы столько золотых годков своей жизни.
Мы взяли пленных.
Ночью окружили маленькое сельцо, утром атаковали засевших там гитлеровцев. В полдень тридцать два фашиста сдались нам в плен. И это только нам, нашему подразделению.
Обмотанные черт знает в какие лохмотья, отчаявшиеся немцы побросали оружие и подняли руки вверх. Мои ребята с молчаливым презрением и удивлением смотрят на них. Двое из них ранены. Сахнов перевязал им раны, дал глотнуть водки.
Неожиданно появился Ерин, на санях, со своим возницей. Я пошел ему навстречу доложить о бое и о пленных. Он махнул рукой, чтоб я не шел. Сам направился к нам.
— Расстрелять бы всех этих сукиных сынов! — Он люто глянул на фашистов. Но велел накормить немцев.
Они смотрели на нас спокойно и равнодушно. Им принесли еду. Ерин сел в сани и умчался.
Чуть спустя я отправил пленных в тыл.
Ночь светится заревом нашего огня. Мы ведем бой за небольшой поселок. Противник бьет оттуда из орудий.
Похоронили пятерых наших. Сахнов стругает колья и ладит к ним пятиконечные звезды и дощечки с именами и фамилиями.
Он вдруг сунул мне бумажонку;
— Это Галин адрес. Вон как много нас гибнет. Коли что, напишите ей. Тут обозначено и как назвать...
Я заорал на него:
— Что ты несешь, Сахнов!
Он показал на свежие могилы:
— У них спросите.
В тот день я тайком от Сахнова написал письмо его жене:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88