Командир полка предложил мне представить к награде особо отличившихся в боях за Шяуляй.
Я построил всех. Осталось только двадцать два человека. Сел против строя и начал диктовать одному из взводных: представить к награждению орденом Ленина иаводчика Геннадия Смирнова. Сержанта Комарова — к ордену Красного Знамени. Сахнова... тоже к ордену
Красного Знамени... Он еще не вернулся, до я жду его со дня на день. А что с теми, кого нет среди нас? Я спрашиваю:
— Что с Борисом Александровым?
— Погиб. Осколок попал.
— А Тулаев?
— Его видели распростертым на земле,
— Погиб или ранен?
— Не могу точно сказать. Санитар там крутился...
А мне надо знать точно. Ведь родители ждут вестей
от своих сынов. Если хоть чуть сомневаюсь в чьей-либо гибели, похоронной не посылаю. Погибших не воскресить. Надо думать о живых. Пусть надеются...
Вокруг теплынь. Сентябрь... Вокруг хоть и раненая, но живая жизнь.
Я всех своих солдат представил к высоким правительственным наградам...
Сахнов вернулся.
Был вечер. Я вел занятия по боевой подготовке. Вдруг вижу — Сахнов! Идет по дороге, за спиной вещмешок, в руках палка. Улыбается. Мы все кинулись ему навстречу. Он расчувствовался.
— Ну что вы?.. Не из плена же и не из тюрьмы... И не тискайте меня так, в вещмешке яйца, раздавите...
Он доложил, как положено, о своем прибытии. Круглое лицо его помолодело. Усы подкоротил, подправил. На гимнастерке чистый подворотничок. Весь какой-то ухоженный. От него так и веет теплом, домом.
Ночью вдруг разбудил меня:
— Поговорить надо, сынок.— Он выудил из вещмешка бутылку самогона.— Жена моя в подарок вам прислала. Пользуйтесь ее добротой.
Никогда он ни о какой жене не говорил...
— Едва я добрался до наших мест, словно камнем меня садануло: деревню всю спалили, люди живут в землянках. На весь колхоз две лошади. Мои кони Оказались просто кладом для них — ну прямо два Христа-спасителя. Отыскались две мои тетки... В общем, меня там помнили. Ох, как они там трудно живут!.. А привезенные мною плуги и всякое там шматье, сапоги да брюки для них как божий дар.
Я слушаю его глуховатый говорок.
— На второй же день после приезда ценился.— Сахнов вздохнул.— Что было делать?.. На всю деревню пара худых стариков да пацанята. А Галя хорошая, ей-богу! Да и наследника захотелось. Вот взял и женился.
Сахнов выложил шматок сала и головку лука.
— И это Галя вам посылает. Ешьте на здоровье. Бог даст, будет и у меня наследник. Так сказать, фундамент жизни заложен...
Чудно-то как! Заживают раны...
Утром Сахнов сказал, что очень хотел бы вступить в партию. Примут ли? Я успокоил его: кого же и принимать, если не таких воинов, как он.
И я, не откладывая в долгий ящик, написал ему рекомендацию.
Возвращение Сахнова как бы наполовину восполнило потери моей роты.
Сахнов приготовил мне угощение, как в гражданке: и молоко, и овощи, и даже яйца.
— Выменял все это за пару сапог,— сказал он в ответ на мое изумление.
— Не побоялся?
— Чего бояться-то?
— А помнишь случай, как ты мое стройбатовское обмундирование продал?..
— Помню,— кивнул Сахнов.— Как не помнить! Да только, слава богу, другие времена.— Он положил передо мной очищенное яйцо.— Ешьте, свежее.
— Петухи, выходит, не перевелись?
Сахнов захохотал.
— Надо думать, куры не вдовы, коль яйца несут. Сколько бы немец ни зверствовал, а семечко прорастает... Погодите, вот только ступим в его логово.
Глаза его загорелись гневом. Что ж, у него есть на это право. Слыханное ли дело, сколько горя принесли нам фашисты!..
Сегодня четырнадцатое сентября. Через три месяца и четырнадцать дней мне исполнится двадцать один год, В записях моих твердость.
ПРЕРВАННЫЙ ПИР
Получили подкрепление. В основном все после лечения в госпиталях и частично новобранцы. С утра и до ночи занимаюсь с ними боевой подготовкой.
Пришло письмо от Маро. Она пишет: «Дай знать о себе. Где ты? Если сейчас в боях, черкни заметку для нашей газеты. Многие так делают».
Я про себя засмеялся. Вина, конечно, моя. Ни разу ведь не сообщал, что денно и нощно в боях. Не хотелось тревожить домашних. И все же я написал Маро: «В боях я участвую. Повидал многое, и горестей, и радости. Теперь мы каждый день продвигаемся вперед, уже завершаем освобождение Латвии. Передо мной Рига. Ведем бои за нее. Со здоровьем все прекрасно. Здоровье мое отличное. Я крепок как дуб».
Вот какое письмо я написал Маро.
А на следующий день написал еще одно. «Не жди меня, Маро. Во мне все сгорело. Только одно чувство живо еще в душе, то, что в бой толкает. Осталась одна цель — воевать. Если бы я вдруг перестал быть солдатом Родины, я перестал бы быть человеком. А я, как бы то ни было, хочу оставаться человеком. Забудь меня и больше не пиши, не хочу я получать письма. Хочу быть один. Я солдат. И мне сейчас не нужно ничего из того, что связано с тоской, песней и прочими подобными вещами. Я стараюсь забыть обо всем».
И еще я написал матери:
«Я еще жив. Одна моя забота — это вы. Хотя в ваших письмах вы ничего не пишете о том, как вам живется, я понимаю, как вам трудно и с деньгами, и с одеждой, и с обувью. И ничем-то я не могу вам помочь. Деньги по моему аттестату не очень многое вам дают, но что делать? Одно скажу: долго вы терпели, осталось меньше. Кончится война, скоро мы победим врага. Близится наш последний сокрушающий удар, и все тогда станет на место. У сестер, наверное, нет обуви, не в чем в школу ходить. Ничего. Пока сухо, пусть бегают босиком, а на зиму постарайтесь раздобыть треки к Положение здешних жителей в тысячу раз труднее вашего. У них не то что хлеба — и жилья-то нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88