Добрался до невысокого холмика. Лиловые головки клевера поникли, подбитые пулями. Я вытянулся на траве. Прямо перед глазами, в голубой цветочной чашечке, две букашки. Постель у них небесно-голубая, и крылышки обласканы солнцем. Чуден мир!..
Я поднялся и перепрыгнул через холм. И тотчас вслед мне застрочил пулемет, но я уже был в воронке. Дно ее застилала спекшаяся кровь.
Только под вечер я нашел своих. Из всей роты остались в живых восемнадцать человек. И с ними политрук. Хоть я и был зверски усталым, все же вырыл себе неглубокий окопчик и залег в нем. Чуток бы поспать...
Старшина принес нам в термосах еду и ахнул:
— Вас так мало осталось?!
Мы протянули свои котелки. Каши он дал на сей раз не жалея.
— Ешьте и за убитых...
Я быстро справился со своей долей и забрался в окоп.
Вдруг одна за другой грохнули две мины, разорвались в том самом месте, где сидели мои товарищи. Только две мины...
Я выскочил из окопа. Передо мной лежало тело с оторванной головой, а рядом Коля с разорванной грудью. На кровь уже слетелись мухи. И когда только они успели учуять смерть, проклятые?
Из восемнадцати человек уцелели я, Серож и еще наводчик. Четверо ранены, а остальные убиты. У одного в руках, у другого в зубах еще зажаты куски хлеба. Чтобы не потерять сознание, я до боли прикусил себе язык и вдруг услыхал голос политрука:
— Помоги раненым.
Из Колиного котелка еще шел пар, рядом лежал надкусанный ломоть хлеба...
— Убитым уже не поможешь, ты лучше перевяжи-ка меня...
Это сказал раненый боец. Он сжимает свою раненую левую руку, пытается хоть как-то остановить кровь.
Я содрал с себя обмотку, кое-как перевязал его руку и только после этого обрел дар речи:
— Санитар!
Из-под деревьев вынырнула девушка с санитарной сумкой. Худенькая, высокая, неприметная... О боже, это же Шура!.. Но она меня не узнала. Сколько уж мы не видались друг с другом!.. А может, узнала, только виду не подала? Нет, не узнала. Я ведь сейчас на себя не похож, обросший, грязный и весь обтрепанный. От страха и ужаса на мне небось и лица нет.
Она окинула взглядом раненых и отпрянула...
Я не знал, что и подумать. Политрук дернул меня за руку.
— Пусть... Испугалась крови...
Может, я ошибся, и это вовсе не Шура? Но если не она, то отчего же мое сердце так бьется?
Кровь Сахнова засохла на моих руках и на бумагах в моем нагрудном кармане.
Сегодня двенадцатое мая. Уже четыре месяца и пятнадцать дней, как мне восемнадцать. Записи мои в крови.
ОБОРОНИТЕЛЬНЫЕ БОИ
Ночь. Мы вдруг неожиданно наткнулись на командира нашего полка. С ним было всего человек пятьдесят — шестьдесят. Под деревом лежал убитый комиссар и ремень мой на нем, со звездой на пряжке.
Командир полка посмотрел на ствол миномета у меня на спине и покачал головой:
— Молодец, что вам удалось уберечь эту штуку! — На лице у него страдание.— Заберите свой ремень. Комиссару он больше не нужен...
Но я даже не взглянул на ремень.
— Во всяком случае врагу все же не удалось выбить нас с наших рубежей.
Мы заняли новые позиции на высотке в полусожженном, поредевшем лесу. Из трех минометных рот едва сколотили взвод. Меня назначили командиром расчета и при
дали еще двух бойцов. Вполне достаточно: вместе с Серожем нас четверо.
Враг не одолел нас. Хотя я ума не приложу, как нам удалось выстоять. Войну я раньше представлял совсем по-другому. А она вон какая!..
Мы ведем оборонительные бои. По-прежнему не хватает провианта и оружия. Мины расходуем с расчетом.
Белая ночь.
Немцы снова начали штурмовать наши позиции. С неба к тому же на наши головы посыпалось бессчетное множество листовок, как снег. И надо сказать, листовки эти очень даже нам пригодились — все пошли на самокрутки.
Политрук увидел торчащую у Серожа из кармана листовку и насупился:
— Зачем подобрал?
— Махорку закручивать, товарищ политрук!..
Политрук приказал собрать все листовки и сжечь.
Июнь на севере. Ночь как день, только пасмурный. Дома меня в такие дни обычно клонило ко сну. Сейчас не поспишь. Фронт, война, мы на левом берегу Волхова у деревни Мясной Бор. Самой деревни уже нет, враг сровнял ее с землей. И леса нет — сгорает и рушится под нескончаемым перекрестным огнем. Бьет артиллерия, сыплется град бомб с «юнкерсов» и «мессершмиттов», И градины эти весят тонны. Угоди одна из них в нашу вершину Лачин — следа не оставит.
Мы ведем бой, зарывшись в землю. Я бью из миномета. Подносчик подает мне мины, я закладываю их в ствол и стреляю.
— Дай бумаги на закрутку...
Во всей части нет бумаги для курева. Я уже говорил, что у меня были с собой две книги «Песни и раны» и «Западноармянские поэты». Последняя напечатана на очень тонкой бумаге, и есть странички, где только половинка занята текстом. Я осторожно бритвой отрезаю чистую полоску и подаю подносчику — пусть покурит. На этой странице напечатаны строки поэмы Варужана «Наложница». «Весенним вечером в палатах мраморных»,— шепчу я по-армянски. Подносчик мой ничего не понимает. А мое сердце переполняется каким-то удивительным благоговением к этой едва занимающейся весне, к этой земле и небу, И смерть, которая окружает меня со всех сторон, уже ничто.
«Песни и раны» я заучил наизусть от первого стихотворения и до последнего. Исаакян всегда со мной...
Кто-то окликнул меня. Я обернулся. Высокий смуглый парень Смбат Хачатрян. Он из села близ Гориса. В руку ранен. Я не мешкая перевязал его.
— Где тут санбат?..
Я показал ему направление. Ранение у него тяжелое, но он держится на ногах довольно твердо. Мне вспоминается его отец, землепашец Симон Кривой, и сестры, их ни много ни мало —целых шесть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88