.. Можно даже сказать, что он отчасти создал интеллигенцию.
Если Герцен был первым ее умом, то Белинский — ее сердце, ее душа и именно
потому он так дорог каждому интеллигенту".
"Самый ужасный урод, — говорит герой повести "Вечный муж" Достоевского
Ельчанинов, — это урод с благородными чувствами: я это по собственному опыту
знаю". Таким именно ужасным уродом с благородными чувствами и был Белинский —
"всеблажной человек, обладавший удивительным спокойствием совести". "Если бы с
независимостью мнений, — писал Пушкин, — и остроумием своим соединял он более
учености, более начитанности, более уважению преданию, более осмотрительности, —
словом более зрелости, то мы имели бы в нем критика весьма замечательного". Но
Белинский до конца своей жизни никогда не обладал ни осмотрительностью, ни
уважением к традициям, ни тем более независимостью мнений.
"Голова недюжинная, — писал о нем Гоголь, — но у него всегда, чем вернее
первая мысль, тем нелепее вторая". Подпав под идейное влияние представителей
денационализировавшегося дворянства (Станкевича, Бакунина, Герцена), которое, по
определению Ключевского, давно привыкло "игнорировать действительные явления,
как чужие сны, а собственные грезы принимая за действительность", Белинский тоже
стал русским европейцем, утратил способность понимать русскую действительность.
Так с русской действительностью он "мирится" под влиянием идеи Гегеля, "все
существующее разумно", отрицает ее — увлекшись идеями западного социализма. Так
всегда и во всем, на всем протяжении своего скачкообразного, носившего
истерический характер, умственного развития.
Сущность беспримесного интеллигента, которым восхищается Ю. Иваск,
заключается в фанатизме его истерического идеализма. "Белинский решительный
идеалист, — пишет Н. Бердяев в "Русской Идее", — для него выше всего идея, идея
выше живого человека". Выше живого человека была идея и для всех потомков
Белинского. Во имя полюбившейся им идеи они всегда готовы были принести любое
количество жертв.
Белинского Достоевский характеризует так: "Семейство, собственность,
нравственную ответственность личности он отрицал радикально. (Замечу, что он был
тоже хорошим мужем и отцом, как и Герцен). Без сомнения, он понимал, что,
отрицая нравственную ответственность личности, он тем самым отрицает и свободу
ее; но он верил всем существом своим (гораздо слепее Герцена, который, кажется,
под конец усомнился), что социализм не только не разрушает свободу личности, а
напротив — восстанавляет ее в неслыханном величии, но на новых и уже адамантовых
основаниях".
"При такой теплой вере в свою идею, это был, разумеется, самый
счастливейший из людей. О, напрасно — писали потом, что Белинский, если бы
прожил дольше, примкнул бы к славянофильству. Никогда бы не кончил он
славянофильством. Белинский, может быть, кончил бы эмиграцией, если бы прожил
дольше и если бы удалось ему эмигрировать, и скитался бы теперь маленьким и
восторженным старичком с прежнею теплою верой, не допускающей ни малейших
сомнений, где-нибудь по конгрессам Германии и Швейцарии, или примкнул бы
адъютантом к какому-нибудь женскому вопросу.
Это был всеблаженный человек, обладавший таким удивительным спокойствием
совести, иногда впрочем, очень грустил; но грусть эта была особого рода, — не от
сомнений, не от разочарований, о, нет, — а вот почему не сегодня, почему не
завтра? Это был самый торопившийся человек в целой России".
Отойдя от Православия, в русло масонского атеизма плывут вслед за
Герценом Бакунин и Белинский. Бакунин уже в 1836 году заявляет: "Цель жизни Бог,
но не тот Бог, которому молятся в церквах..., но тот, который живет в
человечестве, который возвышается с возвышением человека". Бакунин уже
договаривается до того, что "Человечество есть Бог, вложенный в материю", и
"назначение человека — перенести небо, перенести Бога, которого он в себе
заключает... на землю... поднять землю до неба". А в 1845 году Бакунин уже
заявляет: "Долой все религиозные и философские теории". В программой статье
журнала "Народное Дело", издаваемого Бакуниным читаем: "Мы хотим полного
умственного, социально-экономического и политического освобождения народа":
умственное освобождение состоит в освобождении от "веры в Бога, веры в
бессмертие души и всякого рода идеализма вообще"; "из этого следует, что мы
сторонники атеизма и материализма".
"Белинский, — пишет Достоевский, — был по преимуществу не рефлективная
личность, а именно беззаветно восторженная, всегда и во всю свою жизнь... Я
застал его страстным социалистом, и он начал со мной с атеизма. В этом много
для знаменательного, — именно удивительное чутье его и необыкновенная
способность проникаться идеей. Интернационалка, в одном из своих воззваний, года
два тому назад, начала прямо с знаменательного заявления: "мы прежде всего
общество атеистическое", то есть, начала с самой сути дела; тем же начал и
Белинский. Выше всего ценя разум, науку и реализм, он в то же понимал глубже
всех, что один разум, наука и реализм могут создать лишь муравейник, а не
социальную "гармонию", в которой бы можно ужиться человеку. Он знал, что основа
всему — начала нравственные. В новые нравственные основы социализма (который,
однако, не указал до сих пор ни единой кроме гнусных извращений природы из
здравого смысла) он верил до безумия и без всякой рефлексии; тут был лишь один
восторг. Но как социалисту ему прежде всего, следовало низложить христианство;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83