По-московски хлебосолен хозяин; завтракали тут, обедали,
ужинали — беспрерывно; шампанское лилось в ночь до рассвета; за стол меньше 20
человек не садилось — немцы, поляки, итальянцы, румыны, французы, венгры, сербы,
русские кто ни перебывал в доме Герцена. Мишле и Тургенев, Прудон и Гервег с
женой Эммой, Ламартин и Маркс, Луи Бланк, Энгельс, Гарибальди, Маццини, Флекон,
Мюллер-Трюбинг, Зольгер, фон Борнштадт, фон Левенфельс, Ворцель, Сазонов,
Бернацкий, Жорж Занд, Толстой, Головин. (Луи Бланк, Маццини, Гарибальди —
масоны. — Б. Б.)
В книге "С того берега", Герцен, так же, как и его друг М. Бакунин,
призывает к беспощадной расправе со всеми, кто против разрушения существующих
форм правления. Герцен пишет, что необходимо "разрушить все верования, разрушить
все надежды на прошлое, разбить все предрассудки, поднять руки на прежние
идеалы, без снисхождения и без жалости". В число революции Герцен зачисляет
также и Петра I. "Петр I, конвент, — пишет он Бакунину, — научили нас шагать
семимильными сапогами, шагать из первого месяца беременности в девятый и ломать
без разбора все, что попадется на дороге".

XXI

"Я жид по натуре, — писал Белинский Герцену, — и с филистимлянами за
одним столом есть не могу". "Самая революционная натура Николаевского времени, —
подчеркивает Герцен в "Былое и Думы", — Белинский".
"Отрицание — мой Бог, — пишет Белинский Боткину. — В истории мои герои —
разрушители старого — Лютер, Вольтер, энциклопедисты, террористы, Байрон
("Каин") и т.п. Рассудок для меня теперь выше разумности (разумеется —
непосредственной), и потому мне отраднее кощунства Вольтера, чем признание
авторитета религии, общества, кого бы то ни было. Знаю, что Средние века —
великая эпоха, понимаю святость, поэзию, грандиозность религиозности Средних
веков; но мне приятнее XVIII век — эпоха падения религии: в Средние века жгли на
кострах еретиков, вольнодумцев, колдунов; в XVIII — рубили на гильотине головы
аристократам, попам и другим врагам Бога, разума и человечности".
Вот еще несколько жутких признаний Белинского, заимствованных из его
писем: "Люди так глупы, что их насильно надо вести к счастью. Да и что кровь
тысячей в сравнении с унижением и страданиями миллионов". "Но смешно и подумать,
что это может сделаться само собою, временем, без насильственных переворотов,
без крови". "Я все думал, что понимаю революцию — вздор — только начинаю
понимать".
Когда большевики зачисляют в число своих духовных предков Белинского, они
говорят правду. Они имеют все основания считать Белинского родоначальником
большевизма. В "Русской Идее" Бердяев дает следующую верную оценку идейного
облика Белинского: "Белинский, как типичный русский интеллигент, во все: периоды
стремился к тоталитарному миросозерцанию". "Белинский говорит про себя, что он
страшный человек, когда ему в голову заберется мистический абсурд". "Белинский
решительный идеалист, для него выше всего идея, идея выше живого человека". "У
Белинского, когда он обратился к социальности, мы уже видим то сужение сознания
и вытеснение многих ценностей, которое мучительно поражает в революционной
интеллигенции 60-х и 70-х годов". (Н. Бердяев. Русская Идея)
Дух ненависти столь характерный для масонов и всех апостолов масонского
социализма горел неугасимым пламенем в душе Белинского с того мгновения, как он
слепо уверовал в магическую силу социализма.
"Я считаю Белинского, — пишет Герцен, — одним: из самых замечательных лиц
николаевского периода..." Герцен хвалит Белинского за то, что "В ряде
критических статей он кстати и некстати касается всего, везде верный своей
ненависти к авторитетам". Сокрушая все авторитеты Белинский следовал
традиционной тактике масонства и его духовных спутников. Давая оценку одного из
современников Белинского (Н. Полевого) Герцен писал: "Он был совершенно прав,
думая, что всякое уничтожение авторитета есть революционный акт и что человек,
сумевший освободиться от гнета великих имен и схоластических авторитетов, уже не
может быть ни рабом в религии, ни рабом в обществе" ("О развитии революционных
идей в России").
Этим, выгодным для масонства, сокрушением всех авторитетов и занимался с
фанатической яростью Белинский. Разлагательская деятельность Белинского
встречала большой отклик в душах молодежи завороженной масонскими идеями о
всеобщем братстве, равенстве и социалистическом рае. "Тяжелый номер
"Отечественных Записок" переходил из рук в руки вспоминает Герцен: "Есть
Белинского статья? Есть, и она поглощалась с лихорадочным сочувствием, со
смехом, со спорами... и трех-четырех верований, уважений, как не бывало".
"Нигилизм, как понимает его реакция, — свидетельствует Герцен, — появился не со
вчерашнего дня, — Белинский был нигилист в 1838 году — он имел все права на этот
титул" ("Новая фаза русской литературы").
С такой же силой, с какой Бакунин, уверовал в спасительность магии
анархизма, Белинский уверовал в спасительность магии социализма. "Увы, друг мой,
— пишет Белинский в июне 1841 года Боткину, — я теперь забился в одну идею,
которая поглотила и пожрала меня всего". "Во мне развилась какая-то дикая,
бешенная фанатическая любовь к свободе и независимости человеческой личности,
которые возможны только при обществе, основанном на правде и доблести". "Я понял
и Французскую революцию и ее римскую помпу, над которой прежде смеялся. Понял и
кровавую любовь Марата к свободе, его кровавую ненависть ко всему, что хотело
отделяться от братства с человечеством хоть коляскою с гербом".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83