На чулках дырки, а туфли, казалось, вот-вот развалятся на куски.
Губы мадам Дюбуа поджались, и Женевьева почувствовала, что женщине не понравилась шикарная одежда, разложенная на кровати. Темно-синий костюм с плиссированной юбкой, шелковые чулки, атласная блузка жемчужного цвета.
Вспомнив, кого она должна изображать, Женевьева резко сказала:
– В следующий раз стучитесь, прежде чем войти. Что вам нужно?
Мадам Дюбуа пожала плечами:
– Поезд, ма-амзель. Только что подошел. Муж послал меня сказать вам.
– Хорошо. Скажите Рене, чтобы подал машину. Я скоро спущусь.
Женщина вышла. Женевьева слегка тронула помадой губы, застыла на минуту в нерешительности, потом добавила помады, вспомнив, что говорил ей Мишель в Холодной гавани. Она быстро оделась – белье, чулки, комбинация, блузка, юбка – одежда Анн-Мари. По мере того как она одевалась, ей все больше казалось, что она перестает быть собой.
Ей не стало страшно, когда она надела жакет сестры и посмотрелась в зеркало, наоборот, она ощутила холодное восхищение. Правда состояла в том, что все это шло ей и она знала это. Женевьева защелкнула чемодан, накинула на плечи плащ с капюшоном и вышла. Она обнаружила Анри Дюбуа на кухне рядом с женой. Это был маленький человек с желтоватым лицом, внешне совсем незаметный, последний, кого можно было заподозрить в подпольной деятельности.
– Рене подгоняет машину, ма-амзель.
Она достала из сумочки серебряную зажигалку и «Житан».
– Снесите вниз мои вещи.
– Да, ма-амзель.
Он вышел. Женевьева закурила и подошла к окну, чувствуя на себе взгляд мадам Дюбуа, жесткий, не приемлющий ее, но это не имело значения. Ничто теперь не имело значения, кроме работы, ее работы.
«Роллс-ройс» появился в проеме ворот одного из складов и подъехал к дому. Рене вышел, и Женевьева открыла дверь. Он стоял внизу у лестницы, одетый в форму шофера, и с восхищением смотрел на нее. Затем открыл перед ней дверцу машины, и она села на заднее сиденье.
Появился Дюбуа с чемоданами. Он положил их в багажник, обошел машину и заглянул в окно, пока Рене устраивался за рулем.
– Не соблаговолите ли передать мое глубочайшее уважение графине, ма-амзель?
Женевьева не ответила, просто подняла стекло и похлопала Рене по плечу. Когда они выехали со двора, она обратила внимание на глаза Рене, следившие за ней с выражением застывшего в глубине страха.
«Только теперь все и начинается по-настоящему», – подумала она, откинулась на спинку, полная горделивого вдохновения, и достала сигарету.
По мере того как они приближались к замку, пейзаж вокруг становился все более знакомым, зеленые поля и лес, слева горы со снежными вершинами, река, блестящая в лучах раннего солнца внизу в долине. Пастух в овечьем полушубке гнал свое стадо по склону холма.
– Холмы детства, Рене. Ничего не изменилось.
– О, все, ма-амзель.
Конечно, он был прав. Она запахнула плащ, потому что было довольно холодно. Они спустились к маленькой деревне, которая называлась Пуажо, она вдруг это вспомнила.
Женевьева наклонилась вперед.
– Когда мы были детьми, вы обычно останавливали машину здесь, у кафе на площади, чтобы мы могли поесть мороженого. Им управляли старина Дантон с дочерью. Он все еще здесь?
– Его расстреляли в прошлом году за то, что боши называют «террористической деятельностью». Его дочь в тюрьме в Амьене. Недвижимость конфисковали, а потом продали. Ее купил Комбу.
– Папаша Комбу? Но я не понимаю…
– Все просто. Как многие другие, он сотрудничает с ними и по ходу дела урывает кусок и для себя. Они питаются телом Франции, такие, как он. Как я уже сказал, ма-амзель, здесь все изменилось.
На полях работали женщины, но, когда они проезжали по деревне, улицы показались Женевьеве странно пустынными.
– Не очень-то много людей вокруг.
– Самых крепких отправили в трудовые лагеря в Германию. На фермах работают женщины. Они бы забрали и такого старого пса, как я, с одним глазом и все такое прочее, если бы не графиня.
– И она ничего не смогла сделать для остальных?
– Она делает все, что может, ма-амзель, но во Франции сегодня это очень трудно. Да вы сами почувствуете это очень быстро.
Они проехали поворот дороги и тут же увидели черный «мерседес» у бровки. Капот был поднят, солдат ковырялся в моторе. Рядом с ним стоял офицер и курил сигарету.
– Господи Боже, это Райсшлингер, – пробормотал Рене, когда офицер повернулся и поднял руку. – Что мне делать?
– Остановиться, конечно, – спокойно ответила Женевьева.
– Анн-Мари к нему ничего не испытывает, кроме презрения, ма-амзель, и не скрывает этого.
– А он заводится от этого еще больше?
– Именно так.
– Хорошо. Посмотрим, как я справлюсь, ладно?
Женевьева открыла сумочку, достала вальтер, который ей дал Крэйг, и сунула его в правый карман пиджака. Машина медленно остановилась, и, когда Райсшлингер подошел, Женевьева опустила стекло.
Он выглядел точно так же, как на фотографии. Светлые волосы, узкие глаза под тульей фуражки, злобное лицо, так что мундир СС ничего не добавлял к его внешнему виду. Он улыбался, и от этого выглядел еще более неприятным, чем обычно.
– Мадемуазель Треванс, мне очень повезло, – сказал он по-французски.
– Разве? – холодно бросила Женевьева. Он указал на свою машину.
– Топливный насос барахлит, и этот никудышный шофер никак не может его исправить.
– Ну и?.. – продолжила вошедшая в роль Женевьева.
– В этих обстоятельствах мне остается только просить вас подвезти меня.
Она выдержала паузу, и просьба Райсшлингера повисла в воздухе, отчего его желтоватые щеки начали медленно наливаться краской, потом небрежно бросила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75