Я была не настолько глупа, чтобы не понять, что душечка Лефор присвоила сто луидоров, предназначавшихся именно мне. Делать нечего, пришлось договориться о том, что эти деньги я возьму у нее в долг и рассчитаюсь сразу же, как только начну зарабатывать. Будущие доходы условились делить пополам.
Мадам Лефор, казалось, была знакома, с половиной Парижа. За первые полтора месяца меня заключали в свои объятия не менее двадцати ее знакомых, но ни один из них не смог похвастаться тем, что сделал меня женщиной. Благодаря педантичности мадам Лефор все денежки за эти свидания были получены нами вперед. Зато разочарование из-за неутоленной страсти, поочередно охватывавшее всех этих жеребцов, вряд ли поддается описанию. Бывали минуты и неприятные, когда, например, толстяк, преподававший в Сорбонне, отчаявшись получить то, за что заплатил десять луидоров, стал угрожать тем, что лишит меня куска хлеба. Не сдерживая ярости, он кричал, что поднимет страшный шум и никто больше не захочет пользоваться моими услугами. Но его удалось успокоить.
За первыми двадцатью кавалерами последовало еще не менее пятисот. И это на протяжении каких-то пяти лет! У моего алькова попеременно теснились священники, военные, денежные тузы, прокуроры и судьи. Какие только позы я не принимала, распаляя их гнусные желания... Однако усилия их оставались напрасными: ни одно копье не могло пробить моего щита.
В конце концов слухи о моих доблестях достигли ушей высоких полицейских чинов, и они вознамерились положить конец моим подвигам. К счастью, меня вовремя предупредили, и мы с мадам Лефор сочли за благо сменить местожительство, не удаляясь, однако, от Парижа дальше, чем за тридцать лье.
Месяца через три шум утих. Кум мадам Лефор, служивший в полиции и только что получивший повышение, взялся за двадцать луидоров замять это дело. И вскоре, строя новые планы, мы вернулись в Париж.
К тому времени моя приемная мать пришла к заключению, что дефект, поразивший мое интимное место, ниспослан самим Богом, и что в дальнейшем эту неправильность можно использовать с еще большим успехом. Не говоря уже о том, что я могла не опасаться ни дурных болезней, ни беременности.
Что же касается требований моего собственного организма, дорогая Тереза, то я получала удовлетворение точно таким же способом, каким пользуешься ты.
— Между тем, — продолжала Буа-Лорье, — мы решили изменить тактику и принципы своего поведения. Когда мы вернулись из нашего добровольного изгнания, то прежде всего переехали в предместье Сен-Жермен, не поставив в известность о том нашего хозяина.
Первая, с кем познакомилась я там, была некая баронесса, славно потрудившаяся в молодости на ниве сладострастия. Компанию ей составляла ее сестра — графиня, и вместе они сделали счастливыми легионы молодых людей. Теперь же уважаемая баронесса считалась управляющей у одного богатого американца, который с увлечением ласкал ее увядающие прелести, платя за них много больше их действительной стоимости. У него был друг, и я ему безумно понравилась, ион решил, что будет содержать меня. Я решила ничего не скрывать от симпатичного американца и выложила ему все о своем дефекте и, как ни странно, привела его своим признанием в восторг.
Бедняга только что вырвался из лап неприятной болезни и сразу же понял, что в моих объятиях ему ничего не грозит. Мой милый иностранец дал обет ограничиться "детскими" удовольствиями, но общался он со мной достаточно оригинально. Усадив рядом с собой на диван и раздев меня, он отдавал мне в руки свой детородный орган, который следовало слегка потряхивать. Моя горничная тем временем возилась в моем гнездышке и выдергивала оттуда несколько волосков. Я терпела как могла это странное занятие, замечая, что только при таком способе действий крупный механизм бедного американца способен принять горизонтальное положение и даже уронить каплю эликсира.
Люди с проявлениями такой бурной фантазии (пусть и не такой именно) встречались не так уж и редко. У баронессы была еще одна сестра, Минетта, достаточно высокая, с красивой фигурой, но лицо ее было некрасиво и вдобавок ко всему кожа смугла. Мне не нравилась ее деланность, неестественность поведения. Но она хорошо пела — со страстью, со значением, и поклонники ее не покидали. Сама Минетта отдавала предпочтение любовнику, который боготворил ее как певицу. Этот молодой мужчина подчеркивал, что одни только звуки голоса Минетты, которую он сравнивал с Орфеем, способны возбудить его половую область и заставить решиться на подвиг любви.
Однажды мы ужинали втроем — я, Минетта и ее любовник. Было весело: Минетта пела, молодой человек и я обменивались колкостями и мнениями о моем природном дефекте. Глупости нас утомили, и мы втроем развалились на роскошной кровати, которую по углам берегли бронзовые амурчики. Незаметно мы разделись, наш мужчина усадил певицу на край кровати в удобной позе и быстро овладел ею. По просьбе любовника Минетта запела красивую арию, а ее обожатель задвигался в такт мелодии. И с ритмом, и с тактом было все в порядке, любовник ставал и сопел, а меня душил смех, который я никак не могла унять. Все кончилось бы, без сомнения, благополучно, но вдруг сладострастная певица, потеряв над собой контроль, сфальшивила, ошибившись, как я поняла, на целый тон.
— Ай ты, сука! — возопил ценитель прекрасных мелодий, — ты ранила мой слух, мой стержень сломан одним ударом твоей фальшивой ноты. Посмотри же, посмотри, что наделал твой проклятый ребемоль!
И действительно: мужество покинуло меломана и его лучший инструмент, казавшийся еще недавно медным, превратился в никуда не годную тряпицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70