Потом пришли какие-то люди и унесли мать. Мальчик побежал следом. Его не пустили, но он как-то все же пробрался в холодную, темную комнату, где лежала мать. Он увидел там покойников, лежавших неподвижно в странных позах, и среди них мать. С диким криком выбежал мальчик из этой жуткой комнаты, побежал на вокзал, вскочил в какой-то вагон, к незнакомым людям, а потом снова отстал от поезда. Голодного и больного его подобрали у водокачки небольшой станции. Мальчик попал в больницу и с трудом выжил. Его отвезли в детдом, но он вскоре сбежал. Несколько месяцев скитался беспризорным, пока его не поймали и снова не отправили в детдом. После войны прошло несколько лет, прежде чем отец нашел сына. В поисках сына отец встретился с Марией Андреевной, бывшей санитаркой, которая ухаживала за ним во время войны, когда он лежал тяжелораненым. Отец привез сына домой, а полгода спустя съездил за Марией Андреевной. В семье появилась новая мать. Теперь она работала учительницей в Туулилахти. У Павла стали появляться маленькие братья и сестры — целых пять. Тем более одиноким чувствовал себя парень в своей семье. Вдобавок . ко всему он часто хворал. Из-за слабого здоровья его не взяли в армию, а это еще больше угнетало Павла. Характер у него был неуравновешенный: то он неукротимо веселый, а через минуту уже такой мрачный, что слова не добьешься. Работал он хорошо, но иногда, правда редко, случались вот такие истерические припадки, как сегодня.
Следы войны — это не только мины, таящиеся под землей, и не только воспоминания, неожиданно бередящие
душу. Это и старые раны, ноющие перед непогодой, это и душевные травмы, вот такие, как у Павла. Парень даже не успел побывать на фронте, а война уже успела покалечить его, и, пожалуй, больше, чем некоторых из тех, кто был на фронте.
Рабочие молча курили, думая каждый о своем. Многие из них знали, что такое война. Этот рассказ напомнил им о тяжелых днях войны. Бывшие фронтовики вспоминают войну чаще всего про себя, молча. Рассказывать о ней любят обычно те, кто выдает чужие подвиги, страдания за свои.
Первым нарушил молчание Петриков. Но его беспокоила не война, а дела более близкого времени. До него дошли смутные слухи, что будут перевыборы месткома и что | роде бы в председатели месткома собираются выдвинуть кандидатуру его, Петрикова, и поэтому можно было уже говорить о профсоюзе. Он заговорил:
— Да, многие пострадали в войну. И им нужно помогать. Это дело всей общественности, а прежде всего — профсоюзов. Меня удивляет равнодушное отношение к таким пещам. Вот, например, в земле полно мин, а стройку начинают, даже не проверив, есть ли мины. Или, вот вы говорите, Кюдлиев... Павел, кажется, его зовут. Он нуждается безусловно в лечении. А скажите, ставился ли хоть раз у нас в профсоюзной организации вопрос о медицинской помощи лому парию? Ею нужно направить к специалистам, т.(хлопотать ему путевку в санаторий. Или вот квартирные условия? Такому человеку, как Кюллиев, нужно в первую очередь, или, вернее, вне всякой очереди, устроить квартиру. А он живет в получужой семье, где шумят дети...
Правильно говорил Петриков.
В заключение он добавил:
— Кровь проливать мы умели, а вот раны войны по- настоящему залечивать еще не научились.
Он взглянул на часы и встал: перекур затянулся, и поэтому рабочие стали дружно подниматься. Но не успели разойтись по местам, как раздался вопрос:
— А интересно, сколько капель своей крови ты, Петриков, пролил и где?
Это был старый сплавщик Койвунен, уже много лет на ушедший на пенсию. Он сидел в сторонке на бревне, сутулый, морщинистый, в клетчатой рубашке и жилете. Никто не заметил, с каким вниманием старик слушал Петрикова, попыхивая своей неразлучной трубкой-носогрейкой.
В поселке Койвунена хорошо знали и в то же время как-то не всегда замечали его. Знали его потому, что вся его жизнь, начиная с двадцатых годов, когда он приехал в Советский Союз, была на виду, а замечали его не всегда потому, что он не вмешивался в жизнь других, жил одиноко в своей комнатушке.
Вставал он каждое утро неизменно в семь часов, готовил себе завтрак, а потом начинал свой обычный обход. Сперва он шел к сплавщикам. Долго стоял и смотрел, как идет сортировка древесины, покуривал и молча кивал или покачивал головой, в зависимости от того, как спорилась работа у того или другого сплавщика. Здесь ему все было знакомо — каждый человек и каждое движение. Если кто- нибудь пытался завязать с ним более длительный разговор, старик отвечал:
— А ты, видать, считаешь, что ты и работа в неравном положении: мол, работа от тебя никуда не уйдет, а ты можешь ее бросить и лясы точить. Ты, пожалуй, даже спать можешь лечь с ней в обнимку.
На него не сердились — в свое время он сам работал, не думая о передышках, а перекуры ему были ни к чему: трубка постоянно была у него в зубах, а если она гасла, то стоило ему только сунуть ее в карман, как она опять была полна табаку, зажечь ее было делом одной секунды, так что для этого он от работы не отрывался.
От сплавщиков он шел к строителям. На стройке никого не хвалил и не упрекал — здесь работа была ему менее знакома и строителей он гоже знал меньше. Строители привыкли к его ежедневным обходам и почти не обращали на него внимания, и поэтому теперь все немало удивились, когда старик подал голос. Вася Долговязый от удивления даже снова сел на бревно.
Петриков пристально посмотрел на старика и, нахмурив брови, спросил:
— Вы, собственно, кто? И что вы тут делаете?
— Кто я? — У старика в глазах мелькнула веселая искорка.— Неужто не помните? Да ведь мы же с вами на одном солнце портянки сушили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91