- лежащего на мягком пледе
из машины Шпындро. Плед в пыли на площади! Можно только догадываться, как
скрипел зубами аккуратист, помешанный на вещах, маньяк тряпья Шпындро. И
все же этот парень поехал с ним за город облегчить хворобы, не за так,
ясное дело, по расчету, но и все прочие, как бы ни прикидывались, мостят
каждый как может дорогу к успеху, дело обыкновенное, и сам Филин жил так,
и все кого он знал, чьи руки жал, за чье здоровье пил, кому отписывал
поздравительные открытки, кому звонил в другие города, а то и страны...
Шпындро такой, как все, время лепит людей, хотя неискушенные самонадеянно
полагают, что сами свивают время в жгуты. Как бы не так...
Дурацкий ресторан, он и не видывал такого никогда, а тоже своя
епархия, все кипит - и певица, и вертлявые ребята истязают гитары, смертно
мучают несчастные струны и не зря, оглушенные человеки сами из себя, будто
раки из раковин вылезают, оставляют панцирь непереносимого в стороне и
веселятся, будто и не понадобится снова вползать в натирающие, жмущие и
тут и там хитиновые домики. Не зря ребята казнят инструменты, вроде как
звуковой наркотик, как лекарство, сначала горчит, жжет, неприятно, но вот
приходит облегчение и когда наступает перерыв в работе оркестра,
становится неуютно, будто в разгар солнечного дня у кромки моря, когда
тела разнежены и беззащитны, вдруг кто-то выключил светило, погрузил всех
в темень и хлад и разгоряченные тела жмутся, недоумевая, что же произошло.
Всю жизнь я создавал дом - так что ли говорится? - крепил семью,
тащил, копил, подличал по-разному и с разными, чего там, но разве думал я,
что в награду за все унижения, за сотни и тысячи утренних приходов на
работу в стужу и мороз, в жару и в хлябь получу на склоне лет пустую
кухню, пепельницу, полную окурков, посвистывание и посапывание
безразличных ко мне людей и отчетливое понимание - все зря, укрыться
негде, никто не защитит и пожаловаться некому, а когда он падет - а падет
непременно, раз уж сам почуял капкан, хотя стальные челюсти еще не
защелкнулись, - возрадуются те, кого он прижимал до одурения и не по
злобе, а по закону распространения прижимал со скоростью света.
Стрелки настенных часов сцепились на цифре двенадцать. Полночь,
тишина, шушукают водопроводные трубы... Филин разжился с батареи еще одной
пачкой папирос, разорвал бумагу грубо так, что ломаная линия разрыва
исказила розоватую карту, пересекла речки и озерца и звездочку столицы и
знаменитый канал. После первых затяжек, прихватил живот, Филин грузно
двинул к туалету, отворил дверь, с ненавистью глянул на пластмассовые розы
над туалетной бумагой и такие же пластмассовые ирисы, обвивающие ручку
туалетного шомпола из жесткой щетины, рука поползла к ремню и тут сердце
второй раз напомнило о себе в этот день. Филин, раскинув руки в поисках
опоры, сдирая со стен пластмассовые розы, календари, вымпелы, с вытканными
иностранными словами и лики розовогубых дев рухнул на стульчак крышки и
замер от нутряного страха: все?.. или еще положено чуть-чуть...
Сидел долго, потеряв представление о времени, папироса погасла, пепел
вымазал серым штаны, спину натирала выпирающая крышка сливного бачка.
Отпустило или нет?
Татуированная рука шарила медленно, боясь спугнуть затаившуюся боль,
по карманам, раздобывая лекарство, попробовал крикнуть, но голос сел, язык
не слушался и вышло сипение, едва перекрывающее гудение воды в
недочиненном бачке.
Жена появилась из темени коридора внезапно. Слава богу, не успел
задвинуть защелку: взирал Филин жалко, умоляюще, успевая представить,
каков он сейчас со стороны в наработанном годами величии, смиренно сидящий
на крышке стульчака и от обиды и беспомощности и понимания, что уже ничего
поделать нельзя, защипало веки и тут вспомнилось, что последний раз так
щипало, когда первую из дочерей вынесли из дверей роддома, а еще раньше,
когда голос Левитана провозгласил Победу, пожалуй, других случаев не
припомнишь - все, не упрекнешь в слезливости.
Супруга Филина всплеснула руками, до нее не сразу дошел смысл
происходящего и завопила пискляво, истерично, так что Филину захотелось
провалиться сквозь крышку в туалетный зев и лететь вниз, вниз, вниз, так
никогда не достигая дна, как падают с захватывающей дух стремительностью в
снах детства. Как маски в театре страны восходящего солнца, в коридоре
забелели заспанные лица дочерей. Отец сидел, не шелохнувшись, понимая, что
происходящее и смешно и страшно и все же больше страшно.
Скорая добралась не скоро. Два парня - один врач, другой медбрат
приподняли стокилограммового Филина и перенесли на диван, после уколов
полегчало. Врач звонил и записывал, узнал, кем и где работает Филин, а на
утро его забрали в больницу.
Три женщины в опустевшем доме испытывали постыдное облегчение: ни
одна не призналась бы другой, но то что было, то было.

Шпындро блаженно сопел в бескрайней кровати; Наташа Аркадьева среди
ночи поднялась попить и на обратном пути заглянула в гостиную, в темноте
подошла к стеклянной полке погладить фарфорового пастушка; Филин,
пригвожденный, скрючился на крышке унитаза; Александр Прокофьевич Мордасов
продолжал колотить кулаками по железяке, выглядывающей из-под лоскутного
одеяла. Телефона дома у Мордасова пока не поставили, хотя всех уже
промазал - вышла заминка - и до утра сообщать о кончине бабки было некому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93