Мордасову еще жить и жить, а
как, да с кем? тут, как со сроками смерти собственной - лучше вопроса не
расслышать.
Мордасов, тяжело опираясь на растопыренные ладони, с трудом отдирал
себя от стула, встал, покачнулся: присутствующие затихли, Рыжуха с дочерью
замерли на пороге. Больше всего на свете Мордасов желал бы матерно, грубо
до невозможности обляпать их всех обвинениями и страшными ругательствами,
орать непотребное, обвинять в жутком, высказывать такое, что ни
примирение, ни прощение невозможно вовеки и не боязнь потерять этих людей
- на кой дьявол они? - а лишь только благоговение перед бабулей и не
слишком твердая уверенность, что та наблюдает за внуком, невозможностью
для Мордасова причинить и крохотное страдание той, что сплошь в страданиях
прожила жизнь, удержали Мордасова, хотя по лицу его бродили красноречивые
тени и скулы свело так, что Шпын подобрался и раза два зыкнул на
приоткрытое оконце, видно оценивая, можно ли сигануть на улицу, если
Колодец разбушуется. Мордасов отлепил ладони от скатерти, прикрыл ими
лицо, будто надеясь, что гнев впитается в ладони, стряхнул напряжение, как
воду при утреннем умывании, и начал, весомо роняя каждое слово:
- Низкий вам поклон. За уважение... за время, выкроенное из вечной
нашей беготни... за слова пусть искренние, пусть фальшивые, она
разберется, - кивок на фотографию. - Вы, возможно не любите меня, я,
возможно, вас, но есть в жизни человека два пункта, величие их и для
смрадной души необозримо - рождение и смерть... и получается...
Откуда это? Шпындро расслабился, пользоваться окном не понадобится,
небось вычитал где слезливо мудрое Колодец. Шпындро мыслью узрел, как
Мордасов, будто представленный к отчислению школяр, зубрит чужие слова,
пытаясь выкрутиться. Шпындро и предположить не мог, чтоб в мордасовской
голове водилось такое, думал там только цифры, товарная номенклатура да
корысть. Шпындро таких слов не нашел бы скорее всего, а с другой стороны
может когда и ему приспичит, хотя Мордасову не приспичило - это ясно, за
столом не было ни единой души, а может, и в поселке и в стольном граде ни
единого человека, к мнению которых Мордасов прислушивался и ценил бы,
однако для кого-то говорил он все это. Для себя? Или для умершей? Может
Мордасов допускает, что речь его услышат наверху и ему зачтется? Вот уж
смехота, уж если про рождение и смерть думать, то пред явлением на свет -
чернота и после ухода тоже сплошь чернота и оттого живет, как живет, а не
иначе.
Мордасов тихо завершил свое или чужое, бог знает, но внимающих
проняло, размягченные души с охотой выжали слезу из покрасневших от дыма и
выпитого глаз. Рыжуха с дочерью исчезли, будто растворились, общее
помокрение век и торжественность Мордасова отрезвили подгулявших
поминальщиков, а может протяжный, почти волчий вой электрички напомнил о
неблизком пути до дома, и все заторопились не сговариваясь, повскакивали,
каждый подходил к Мордасову, целовал и шептал неслышные остальным слова
утешения; Колодец кивал и видно ему нестерпимо хотелось стереть с лица
следы чужих слюнявых губ да значительность момента не позволяла; в
завершение обряда целования Настурция внесла свой вклад в грунтовку
мордасовской физиономии мощными тычками густо намазанного помадой рта и
только Шпын пожал руку - не лобзаться ж с Мордасовым в самом-то деле - и
веско уронил, что, мол, держись, старина, мы народ крепкий, все сдюжим и
Мордасов успел подумать, что крепкий-то крепкий, но отчего всегда дюжить,
а жить-то когда, бабуля?
В пустой комнате в торце стола, покрытого закапанной рыжими, бурыми,
малиновыми пятнами скатертью, сгорбился внук, фотографию бабки разместил
посреди стола, туда ж перенес, не сплескав ни капли, с верхом налитую
рюмку, поставил перед морщинистым ртом бабули так, что концы ее платка,
острые и длинные - точь в точь галстук гипсового пионера - подвязанные под
жилистой шеей казалось вот-вот обмакнутся в водку.
Мордасов протер очки, нацепил их на блестящий нос, подпер кулаками
подбородок, уставился в одну точку - в родинку под левым глазом бабули, в
сами глаза заглядывать опасался, всегда в зрачках-точках жил укор и сейчас
его могло только поприбавиться. Видела, с кем живу! Мордасов губ не
разжал, знал, что бабуля и так все поймет. Видела Шпына, как ханку жрал,
как девок всех объять норовил? Выездной. Нас - тебя, меня, всех
представляет в миру. Проститутку видала, ба? Будто женщина-диктор с
телеэкрана: приветлива, щедро улыбается, промыта, видела, ба, как промыта,
вроде изнутри скребли. Боржом крутился, тепло и участие выжимал изо всех
пор, каждую минуту подскакивал; так, Сан Прокопыч? Может подогреть, может
то да это? Плачу я ему, ба! Во, корень зла где. За тепло приучились
платить, вроде тепло - товар. Думаешь, они меня любят или ценят, а ведь
каждому, здесь лакавшему, знаешь я как заработать дал? А если посодють?..
Да не гримасничаю... ты предрекала, один пойду, дружки в отскоке, у всех
крыша - кто выездной, кто ответработник, кто вроде по науке неизвестной
какой, кто педработник, один я жулик чистопородный. Не то чтоб себя жалко,
а гноит душу несправедливость; все гладкие - говорливые, когда требуется,
все обо всем в курсе и главное - мажут, мажут, мажут, верхних, нижних,
средних, всяк на свой лад, одно не смекну: отчего по молве судя, один
жулик, другой благородный человек? А скребани когтистой пятерней - оба по
уши?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93