Шпындро тут же отзвонил Мордасову и уточнил день поминок. Вторник.
Весьма удобно: сегодня вечером банкет с фирмачами, с одним из них он
условился на среду для передачи дара, а вечер вторника посвятит себе и
Настурции и тогда в среду не понадобится рваться между ужином с Притыкой и
приемом заморского дара.
На перерыв Шпындро шел в добром расположении духа: миновал
шептунов-перекурщиков, у коих меж зубов не застревало ни единое слово,
особенно, если доверяющий тайное, многозначительно подносил палец к губам,
мол, секрет, и желтопальцевых тружеников, долгие, безвозвратные годы
проведших у батарей в коридорах, и в затаенных углах тогда несло, как
мутно стремительные потоки в половодье. Через них Шпындро, случалось,
запускал нужную информацию, всякие пробные шары, но сейчас Игорь Иванович
всего лишь приветливо кивал рядовым и взводным выездной рати, отчего-то
уверовав, что полночный кофе в апартаментах Настурции - дело решенное.
Над пельменями Игорь Иванович замер, капнув любимой горчицей на край
тарелки: не звонил матери, забыл, мама нездорова, а он... ах, крутня,
крутня.

Филин раздавленной лягушкой корчился на больничной койке: пугали
провода, внезапные приходы медсестры, инъекции в безмолвии. Нестерпимо
тянуло курить, хотелось отдалить час прихода врача-женщины лет тридцати
пяти как раз из тех, что всю жизнь завораживали Филина, войдет в палату,
задерет ему рубаху и уткнет стетоскоп в русалок, обласканных знойными
ухажерами, мирно проживающими на груди и брюхе Филина вот уже столько лет.
Филин сгорал от стыда, удивляясь неизвестно откуда взявшейся робости. Если
б врач пошутила или как-то дала понять, что русалки Филина - дело
житейское, с кем не случается по молодости, по глупости, но врач молчала,
внимательно слушала и водила чуткой кругляшкой по вызывающим русалочьим
формам, не выказывая удивления, будто у каждого, кого ей выпадало
обследовать, такая же галерея на груди.
Жена уже ушла, оставив полагающуюся передачу, дочери еще не
появлялись и Филин живо представил, как сестры, переругиваясь утрясали
расписание посещений любимого родителя. Курить хотелось нестерпимо.
У меня инфаркт?
Врач молчит, только водит прохладным зевом, вбирающим шумы и хрипы
филинской груди, едва касаясь испещренной наколками кожи. Так и не
выстроил дачу, не успел, а даже если бы успел - поздно, здесь все приходит
слишком поздно. Не помогла старуха загородная, да он толком и не успел
припасть к ее водице. А вечер выдался вчера редкостный. Девица льнула,
напоминая давние годы и не припомнить, когда он так веселился в последний
раз, одно точно: тысячу лет назад; и вот расплата, силенки на исходе, вся
жизнь просочилась сквозь щели кабинетного паркета.
В коридоре шаги, Филин натянул одеяло, приткнув казенно пахнущий край
к подбородку, будто убедив себя, что не даст оголить картинные грудь и
брюхо, хоть режь.
Вошла старшая. Филин кивнул дочери, села на край кровати, говорить
уже много лет по-человечески не выпадало, то один огрызнется, то другая
рявкнет. Его дочь! Надо же, плод любви. Филин тяжело вздохнул: ах если б
курнуть, ничего не надо, ни вчерашней павы, ни даров Шпындро, ни дачи,
только б беломорину и клуб дыма, чтоб пополз внутрь.
Сердце не беспокоило, но на вопрос дочери болит ли, Филин ответил
утвердительно, сам не зная, зачем соврал. Все равно их отношения не
изменишь, слишком наворочено, всей жизни не хватит их поправить, а той
малости, что осталась и подавно...
Филин хотел шепнуть: раздобудь покурить, но остерегся - не принесет,
к тому же такой просьбой он сразу потеряет в ее глазах - не может
противостоять желаниям, как и она, тогда по какому праву орет, если дочь
возвращается под утро, чем он лучше, и даже, если б решился на утрату
привилегии выволочек ради папирос, ради всего единственной беломорины и
тогда отношения не восстановишь, уже миновала пора, когда общая тайна,
вроде запретного курения, могла б объединить. Узы родства перемолоты в
прах, и то сказать, топтал девку как мог, но для ее же блага, не ради
удовольствия: хотел, чтоб все вышло, как по-писаному: выездной муж - уж и
наметил тот, тот и тот - благополучная жизнь, а ей видишь ли нравиться
должен, как объяснишь, что без копейки взвоешь при самом что ни на есть
красавце.
Старшая сувка подобрала красивые ноги, старалась сидеть спиной к
окну, так, чтобы свет мутного дня не падал на разрисованное лицо, чтоб
черты его тонули в тени, лишь бы не раздражать отца. Полный, натужно
дышащий человек бесспорно ее отец; в незапамятные времена обнял ее мать и
случилась сувка и девушку любили, и наряжали в яркое и привозное и
фотографировали по поводу и без повода, а потом возникли первые трещины,
побежали, завертелись и рухнули симпатии, доверие, все-все, что связывает
с людьми, давшими тебе жизнь, единственно общим стало глухое раздражение и
постоянное обоюдное недоверие. Дочь не могла превозмочь безразличия, и не
старалась и Филин благодарил ее мысленно: хватило ума не устраивать
спектакль скорби и на том спасибо.
Совка выдохнула, что с утра объявился Шпындро, волновался, узнавал,
не надо ли чего.
Вот, кто сгорает в искреннем участии, усмехнулся Филин, Шпындро, будь
такая возможность, ежеминутно бомбил бы больницу звонками, справляясь о
состоянии здоровья начальника; удивится же Шпындро, узнав, какая складка
на деле, но это когда еще всплывет на свет божий, а пока.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93