..
Дочь поставила в тумбочку сверток, подчеркивая особенным дрожанием
ресниц, что это не из рук матери, а ее личная передача.
- Хочешь курить?
Робости в ее голосе Филин не слышал уже с десяток лет, молчал,
вцепившись в край одеяла и пытаясь не взорваться - запах дорогущей
парфюмерии наполнял палату, густея с каждой минутой.
- Хочешь курить? - повторила дочь, лязгнул замок сумки, появилась
пачка "Беломора".
У Филина выступили слезы, щелчок дамской зажигалки, дочь отвернулась,
терпеливо ждала, пока отец наслаждался папиросой... окурок выбросила в
форточку, тщательно проветрила, смочила вафельное полотенце, повесила на
спинку стула, пачку папирос упрятала под матрас у изголовья, извлекла
флакон духов и горьковатый запах забил следы дымного смрада.
Вот для чего она так надушилась, подумал Филин, и снова защипало
глаза.

Поминки у Мордасова могли соперничать с коронацией среднего монарха:
балычок - янтарная слеза, киндзмараули грузрозлива; водка - белое вино
согласно Стручку - хоть залейся, хунгарский салями, маслины мелкие, иссиня
черные для знатоков, икряка красная и черная, лососевые от нежно розовых,
как лепестки гладиолусов до алых с прожелтью, обилие трав, стебли черемши
с двухцветный деловой карандаш толщиной, фиолетовый чеснок и еще закуски
южного происхождения, перепавшие Колодцу после деловых контактов с
куражиными людьми.
Настурция притулилась рядом со Шпындро и грусть ее, и хлопотливое
выбегание на кухню никак не затушевывали очевидное: она рада Шпындро,
рада, что он рядом, и как ни прискорбно, но чужое несчастье позволило этим
двоим встретиться раньше оговоренного срока, разве не судьба...
Шпындро знал в лицо кроме Мордасова и Притыки еще Боржомчика,
припомнив, как переломленный пополам официант метался меж столов в
субботний вечер. Собралось человек двадцать.
Официальная церемония еще не началась.
Соседи Шпындро с исступлением обсуждали, где вкуснее отобедать,
назывались приличествующие места, сыпались доводы и контрдоводы, со
стороны казалось, эти люди никогда не ели досыта или только что пережили
голодные годы. Названия ресторанов, как кодовые слова, как особенные
пароли срывались с их уст. Недавние обеды и вновь открытые кабаки с их
плюсами и минусами обсуждались так рьяно, так пенно с выбрызгом слюны, как
не спорят творцы, отстаивающие достоинства - мнимые или подлинные - своих
детищ.
Во главе стола, раскинув руки по обтянутому скатертью торцу, будто
желая сжать стол, в черном пиджаке и таком же галстуке мрачно восседал
Мордасов. Глаза его перепрыгивали с блюда на блюдо с салатниц на судаки с
соусами, губы едва заметно шевелились, будто Мордасов проверял, не упущено
ли самое важное, время от времени ронял односложно:
- Грибы!
И Настурция вспархивала из-за стола.
- Бастурма!
И выбегала другая девица, еще более Настурции притягивающая взоры:
пепельноволосая, гибкая, сидевшая рядом с бесформенной толстухой с жидкими
космами, густо крашенными хной. Шпындро не знал, что на поминках, отложив
вечерненочные промыслы, присутствовала собственной персоной дочь квасницы,
отпрыск Рыжухи бесспорно превосходила всех женщин застолья во много крат.
Наконец Мордасов поднялся, воцарилась тишина. За окном тявкали псы,
от станции доносился свистящий вой электричек, детские писки и взрослые
выкрики неслись из соседних дворов. Мордасов молчал и неожиданно для всех
примолкли псы, унеслись электрички, даже дети смолкли, как по команде, и
опустилась мертвая, иначе говоря, гробовая тишина, как нельзя более
подходящая моменту. Мордасов нервничал и это удивляло Шпындро: Колодец
никогда не терял выдержки, славился стальной хваткой и деньги вышибал
отовсюду, выжимал досуха, не в последнюю очередь благодаря стойкости духа.
- Умерла Мария Игнатьевна, - Колодец обвел присутствующих взглядом и
сообразил одновременно со Шпындро, что никто никогда не знал, каковы
имя-отчество бабушки Мордасова, Колодец оценил выдержку и такт
поминальщиков, набрал воздуха и уточнил, - умерла моя бабуля.
Губы его скривились и, чтоб публично не разрыдаться, он вцепился в
рюмку водки и, опрокинув ее, долго не отрывал хрустальную чарку от
бескровных губ.
На комоде в цветах черно-белый портрет Марии Игнатьевны, перед фото в
багетной рамке наполненная до краев рюмка. Пальцы длинные и короткие,
ухоженные и в заусенцах, тонкие и толстые ухватили рюмки с белым вином и
ждали команды Мордасова. Колодец, в который раз переживая утрату,
соображал медленно и тогда пепельноволосая женщина, сотканная из
решимости, приправленной злостью лихой, с хулиганской бесшабашностью,
провозгласила:
- Помянем добрую душу Марь Игнатьну!
Выпили, зазвенели приборы, Шпындро наклонился к Настурции, шепнул,
кивая на пепельноволосую:
- Кто это?
- Проститутка, - обыденно выдохнула в ответ Притыка, пользуясь
голодным оживлением.
- Как? - не понял Шпындро, хотя вовсе не считался наивным. - Какая?
- Валютная! Господи, неужто не ясно. Балыка положить? - Настурция
прильнула теплым бедром к Шпындро и тот оттаял, хотя за миг до этого
обозлился: компашка! впрочем, знал, куда шел, и стол, если по
справедливости, компенсировал с лихвой любой моральный урон. После первой
гости ели активно, но с налетом приличия, не забывая хранить скорбное
выражение лиц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93