Шли по улице не плечо к плечу, отстраненно, помятуя, с серыми лицами;
колкие, недобрые глаза из-за заборов, молча вторгались в чужую жизнь,
завистливо вычисляя: вот губит Мордасов еще одну и числа им нет.
Перед площадью в пыли улицы, как почудилось Колодцу, еще с вечера
отпечатались следы протекторов машины Шпындро. Мордасов по-хозяйски ступил
на площадь и... обомлел. Настурция позади пискнула и затихла. Туз треф не
обманул - все вышло, как предупреждал.

Стадион в Лужниках и ярмарка рядом по выходным считались зоной
прогулок Шпындро: места коренные с детства, каждый камень истоптан
тысячекратно, к тому ж пивной бар перед входом на стадион полтора десятка
лет, пока вовсе не переродился в шалман, а позже впритык к нашим дням в
безликое кафе-мороженое, занимал Шпындро и его друзей; считалось особенным
мужским шиком, приобретенным в студенческие годы тянуть пиво и поигрывать
в картишки в своей неосновной, не рабочей, теневой что ли жизни, которая
незаметно, а может и, напротив, рывком переродилась в подлинную.
Ссора с Натальей началась ни с чего, как дождь в разгар лета,
только-только голубело над головой и вдруг хлынуло. Шпындро молча
собрался, дорулил до забора стадиона; за отштукатуренными палками-брусьями
ограды благолепно прыгали рабы тенниса и притеннисного мирка; оплел педали
и руль хитрыми капканами, глянул на следы вчерашнего столкновения - все
выплатят - и двинул к ярмарке.
Под железнодорожным путепроводом клубился люд меж шашлыками и
беляшами на лотках; с шатких столов в розлив торговали бывшими иноземными
напитками; с ядовитыми цветами пузырящихся пойл все пообвыклись, забыв в
далеком далеке лет до дрожи захватывающие названия; меж унылыми
жестянками-вместилищами использованных стаканов вились облачка мух, витали
запахи распаренных человеческих тел.
Оживление под путепроводом носило необычный характер,
наэлектризованность скупающих масс обрела заряд невиданный нового знака,
доселе невиданного Шпындро. Кипение напоминало кадры времен гражданской
при штурме товарняков или рассказы матери об эвакуации.
Орали разное. Шпындро привычно размыслил: дают! выбросили!
Зажмурился, магазины полупустые, прохладные, изобильные, существующие
будто только для тебя одного. Там! Меж роящимся смешением плеч, локтей,
квадратных спин, крутых бедер, низких задов и Шпындро выросла незримая
стена.
Шпындро лениво лизнул затейливо крученную голову привозного - из
голландского порошка - мороженого, откусил вафлю стакана, сухую, в меру
сладкую, как трубочки с кремом в пору его детства. Хотел прошагать мимо -
пусть их, хватают, штурмуют, рвут на части, ему-то что? - но кольнуло (как
тут не верить в высшее, сложное, с суеверной боязливостью нет-нет да
ворочающееся в каждом?), будто толкнул кто не сильно, но определенно и
внятно окликнул - стой!
Шпындро заработал локтями, не глядя по сторонам, пробился к стене
путепровода, раздвигая людей, как опытный пловец слои воды, не поднимая
глаз, сосредоточиваясь единственно на прокладке курса и... замер, будто
враз осознал, что гол - без лоскута, прикрывающего срам - среди одетых и
глазеющих только на него.
На вешалках розовело, серело, мутно голубело - ходовые цвета - все в
иностранных словах, будто вырванный наспех кусочек Гонконга или Аомыня.
Шпындро знал цену этому товару, именно на таком он и его кристальные
дружки с взглядом упертым сразу в будущее, взглядом, минующим мелкое и
ненужное, замешивали кто с помощью жен, кто тещ семейное благополучие.
Будто эра целая, если уподобить эру из десятилетий мощному зданию,
укрепленному по наружной стене толстенными контрфорсами дрогнула на его
глазах, кладка побежала трещинами предвещающими развал.
Э-эх-ма! Разлюбезный мой Гонконг, родная сторонушка! Что ж творится
средь дня белого, люди добрые?..
Другому не перескажешь сокровенное, тут слов понадобится выставить
солдатским строем тысячу, а может и десятки тысяч; пережил Шпындро
зубодробильное в секунду, вихри противоборствующие взвились в голове, в
пляске мелькающих лиц, сливающихся в одно насмешливое, виделась
хулиганская ухмылка бронзового пионера Гриши со вчерашней пыльной площади,
в руке Гриши горн издевательски трубил: конец? эре целой конец - и какой?
- из дерьма золото плавили.
Тошнота муторно поползла снизу живота: может, от вчерашних угощений
Мордасова, может, от увиденного... Небось, кровь отхлынула к ногам,
Шпындро себя не видел, но знал - бледен, бел, как ладони, выпачканные
школьным мелом. Рушились основы: нехитрая раскладка, но обильная выходом
чистых денежных знаков. Восторгался Шпындро с детства этим ресторанным,
дурацким - выход: выход бифштекса - двести граммов; выход отбивной - сто
пятьдесят и, глядя на грошевую поделку на распродажах - там - сработанную
на берегах теплых морей, руками недоспавших сопляков, сразу выскакивало в
переводе на рубли: выход - стольник. Это позже его Мордасов переучил,
вернее, склонил усмешкой от стольника к "Кате" перекинуться, хотя "Катя"
отталкивала Шпындро приблатненностью и явно жульническим налетом.
Выход - сто пятьдесят, выход - двести граммов, выход - "Катя"... а
выход Шпындро? Где он обозначен краснеющими во мгле буковками? Найдется,
успокоил себя, не может статься, чтоб перепад исчез, раз перепад
сохранится, водичка станет течь сверху вниз и крутить его мельницу, лишь
бы перепад остался, а исчезни он и эре конец, замрет мельничный жернов и
тогда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93