– Мы как бы находим для себя охотничьи угодья. И уж конечно не любим делиться тем, чем хотели бы владеть в одиночку.
– Странно, – повторила Фейнне. – Неужели у меня нет друзей, способных подарить мне какой-нибудь красивый уголок? В конце концов, я ведь не отберу... я его даже не увижу...
– Слушайте дальше, – сказал Эгрей. – Третий дом – мой любимый. На его фасаде резвятся лепные тритоны. Они розовые, похожи на креветок. Один дует в раковину, а остальные прыгают вокруг. Очень веселый дом. Там, впрочем, обитает жуткий старик. Вечно в ночном колпаке высовывается из окна и кричит: «Прекратите шуметь! Я вызову экзекуторов!» – Эгрей передразнил хриплый, недовольный крик старика.
Фейнне засмеялась.
«Здесь нет никакого старика, – ужасалась Генувейфа. – Зачем он лжет? И дом совсем не такой. Обычный квадратный дом, три этажа. И никакой старик там не живет. В первом этаже – старуха с десятком приживалок, племянниц каких-то и бывших горничных. Во втором – три семьи, у них какое-то страшное море детей, и все золотушные. В третьем – дама с отрубленным носом, двое пьяниц и еще какой-то человек с трясущейся головой, он лысый...»
Эгрей между тем посмотрел на Генувейфу и встретился с ней глазами. Девушка не успела отвести взгляд, поэтому Эгрей без труда заметил, что она удивлена и даже возмущена. Он покачал головой. Она вспыхнула и отвернулась.
Фейнне уловила движение своего спутника.
– Там кто-то есть? – спросила она.
– Да, с той стороны сидит девочка. Смешная малышка. У нее в волосах – цветы, на ней голубое платье. Я еще не встречал ее здесь.
– Я хочу поговорить с ней, – попросила Фейнне. – Можно подозвать ее ближе?
– Нет уж! – крикнула Генувейфа. – Я в этом участвовать не буду!
Она вскочила и бросилась бежать.
Фейнне ощутила странный прилив тревоги. Нечто грубое, но подлинное ворвалось в хрупкий иллюзорный мир, где все было так чудесно, так красиво.
– Почему она так сказала? – повторяла Фейнне, хватая Эгрея за руки.
– Не знаю, – растерянно отвечал он. – Клянусь вам, Фейнне, понятия не имею. Просто девочка. Должно быть, взбалмошная. Есть такие дети, которым не нравятся влюбленные.
– Мы разве влюбленные? – удивилась Фейнне.
Эгрей помолчал немного, а затем, тщательно следя за интонациями своего голоса, проговорил:
– В том, что касается меня, – несомненно.
Фейнне молчала так долго, что Эгрей успел испугаться, успокоиться и перепугаться снова. Неужели она расслышала в его тоне дребезжание, поймала его на фальши? Но он даже не был уверен в том, что действительно лгал. Не испытывать к Фейнне влечения мог бы разве что покойник. А сейчас, когда она сидела рядом с ним на каменной ограде, разогретая солнцем, и ее пепельные волосы тускло поблескивали, а милое лицо озарялось рассеянной, мечтательной улыбкой, Фейнне как будто пробуждалась от бесконечного сна и была уже готова полюбить... первого встречного, который догадается подставить ладони и просто поймать падающее с небес кровище. Так почему бы этим «первым встречным» стать самому Эгрею?
В глубине души он знал ответ. Он вполне отдавал себе отчет в том, кто он такой. Он видел ущербность, недостаточность своей души так же ясно, как другие видят убывание луны Стексэ. Когда Пиндар рассуждает о том, что важно не происхождение, не кровь, текущая в жилах, но лишь свойства разума и сердца, которые могут быть благородными у человека самого низкого происхождения, – Эгрей понимал: это все не про него.
Сам Эгрей всецело принадлежал к тому племени, которое его породило: отец – управляющий в большом поместье, трудяга, пробившийся из самых низов, мать – кухонная служанка, половину жизни отдавшая работе по очистке котлов. Владелец поместья оплатил учебу Эгрея в Академии, потому что управляющий попросил его об этом, когда зашла речь о награде за двадцать лет безупречной службы.
О, как радовался Эгрей, когда впервые очутился в садах Академии! Ему чудилось, что он вырвался из той безнадежной жизни, которая поглотила его родителей. Дело даже не в том, что выпускников Академии ожидали довольно высокие посты: Эгрей, например, мог бы стать управляющим не в сорок лет, как его отец, а в двадцать, и к сорока уже иметь собственное поместье. Дело было в том, что Эгрей вступил в братство, где имелась реальная возможность перейти в более высокое сословие.
И понадобилось всего полгода, чтобы у Эгрея открылись глаза. Сколько бы он ни старался, он не в силах был дотянуться до своих однокурсников. До таких, как Эмери, например. Эгрей постоянно ощущал внутри себя какой-то непреодолимый барьер.
Он попросту не был талантлив. И склонен был винить в этом свое низкое происхождение. Сколько раз, скрежеща зубами, проклинал он родителей, которые передали ему свою тупость, свою неспособность думать самостоятельно, свой страх перед «хорошим обществом»!
Эгрей нашел такой выход из положения: он начал дружить с теми, кто был талантлив, и потихоньку присваивал их достижения. Он воровал у них идеи, способ формулировать мысли, он заимствовал у них даже слова, которыми прежде никогда не пользовался. И еще он ненавидел их за то, что они с такой легкостью спускали ему эти жалкие кражи. Еще бы! У них ведь имелся неиссякаемый источник, и стоило Эгрею стянуть удачное выражение, как они тотчас придумывали десяток других, еще лучше.
Он пытался подружиться с Пиндаром, поскольку тот тоже не блистал родословной. Но понимания не нашел. Пиндар в отличие от Эгрея не страдал от своей низкорожденности. В первый год обучения в Академии он писал возвышенные стихи о прекрасном. Эгрей тайком переписывал их и заучивал наизусть, а затем безжалостно высмеивал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138