очень скоро она встретит ответную улыбку, и тогда Эгрея окончательно «простят».
С каждым днем Эгрей все увереннее распрямлял спину. И если кое-кто из студентов продолжал относиться к нему как к изгою, сам Эгрей с себя это клеймо уже снял.
Восстанавливать общение он начал с человека, который представлялся ему наиболее опасным, – с Эмери.
На пятый день после смерти Софены Эгрей приблизился к Эмери и поздоровался с ним. Эмери имел слабость ответить кивком, и Эгрей тотчас устроился на скамье рядом с ним.
– Что тебе нужно, Эгрей? – спросил Эмери прямо.
– Ничего. Я пришел на занятие, как и ты, – ответил Эгрей смиренно и улыбнулся.
Эмери чуть отодвинулся и всю лекцию просидел, не меняя позы. «Хорошо, что сегодня моя очередь, – думал он, – будь на моем месте Ренье – избил бы мерзавца у всех на глазах».
– Прости, я не вполне понял: что она сейчас говорила о соотношении нравственного и прекрасного? – проговорил вдруг Эгрей у Эмери над ухом.
Эмери вздрогнул.
– Что?
– Магистр Даланн только что говорила о соотношении нравственного и прекрасного, – повторил Эгрей, – но я не понял пропорции... Что за формула Лакавы? Должно быть, я пропустил какое-то важное занятие.
Магистр Даланн на миг остановила лекцию и уставилась на Эгрея. Тот перестал шептать и ответил ей прямым, дерзким взглядом. Даланн, к удивлению Эмери, промолчала. Обычно она не позволяла переговариваться во время ее объяснений. Сразу принималась поливать нарушителя яростной бранью.
Эмери показал Эгрею формулу, записанную на табличке.
Поэтесса Лакава предположила, что нравственность и красота соотносятся в пропорции два к трем. В качестве примера она приводила отрывки из различных поэтических произведений, истолкованных, впрочем, весьма произвольно.
Одним из самых любимых развлечений студентов-старшекурсников, специализирующихся на эстетических дисциплинах, было доказательство или опровержение этой формулы.
Магистр Даланн полагала, что рациональное зерно в завиральных идеях Лакавы все же содержится: принципиально аморальное произведение не может обладать эстетической ценностью.
Пиндар, естественно, в мыслях уже подбирал аргументы против.
Эгрей забрал табличку из рук Эмери и долго рассматривал формулу.
– Ну, хватит! – рассердился Эмери, выхватывая у него свою вещь.
Эгрей покорно отдал, но остаток лекции Эмери внутренне кипел. Больше всего он негодовал на себя за уступчивость и мягкотелость. Когда магистр Даланн объявила студентам об окончании занятия, Эмери почти сразу ушел домой.
На следующий день Эгрея в саду Академии не оказалось. Эмери поймал себя на недавно приобретенной привычке то и дело озираться – нет ли поблизости Эгрея. Вкрадчивая покорность делала убийцу Софены неприятно липким. Эмери унижала необходимость постоянно избегать его.
Всезнающий Элизахар, казалось, догадался и об этом, потому что сказал:
– Можете не искать его, господин Эмери.
– Кого? – надменно осведомился Эмери.
– Эгрея... Насколько я понял, присутствие этого человека служило для вас источником раздражения.
– Раздражение – неправильное слово, – сказал Эмери.
Элизахар пожал плечами.
– Наиболее мягкое из всех, что пришли мне в голову. Господин Эгрей оставил великолепные сады Академии, дабы попытать счастья в другом месте.
Эмери вдруг осознал, насколько радостным оказало для него это известие. Как будто кто-то пришел и освободил его из душной каталажки.
– Как же такое случилось? – спросил он, старательно скрывая облегчение.
– Предполагаю, с господином Эгреем переговорили, – невозмутимо отозвался Элизахар. – Вполне возможно, что присутствие этого господина угнетало не только благородных студентов, но и нервных телохранителей, и пока господину Эгрею не пришло в голову искать покровительства у госпожи Фейнне, взывая к ее нежному сердцу... а оно у нее действительно нежное... кое-кто сам вызвался провести вечер в компании господина Эгрея.
– И что же сказал ему этот кое-кто? – спросил Эмери.
Элизахар задумчиво посмотрел вдаль, туда, где возле садовой ограды выросло огромное дерево с перекрученными ветвями.
– «Я все знаю», – процитировал он «кое-кого». – «Я знаю, что ты хотел ее убить. Я даже знаю, как ты это сделал, сволочь. И если ты не уберешься отсюда, я расскажу об этом городским властям, чтобы тебя увезли в кандалах».
– Решительно, – одобрил Эмери.
– Вам нравится? – хмыкнул Элизахар. – Мне тоже... Эгрей, кстати, ничуть не смутился. Полагаю, совесть него отсутствует. Спросил меня, почему же я, в таком случае, давал показания в его пользу.
– И что вы ответили?
– Ничего. – Элизахар перестал улыбаться. – Мне не слишком понравилось его поведение. Он держался так, словно Академия перестала представлять для него какую-либо ценность. Впрочем, сейчас все это уже неважно. Сегодня рано утром он уехал. Даже вещи не собрал. Оставил их квартирной хозяйке.
Они помолчали.
– Как вы думаете, – начал Эмери, – что это означает?
– Дела господина Эгрея нас больше не касаются, – ответил Элизахар. – Вероятно, ему есть куда ехать. Где-то его ждут. Кто-то встретит его. И мы с вами этого увидим. Лично меня последнее обстоятельство особенно радует. А вас?
Эгрей, как выяснилось, покинул Академию вовремя: на следующий же день после его отъезда там появился новый человек. Его звали Роол, и он был старшим братом погибшей девушки.
Роол совершенно не походил на человека, о котором так страстно, с такой любовью и горечью рассказывала Софена. Когда Аббана заметила незнакомца, ей и в голову не пришло, что перед ней – тот самый брат-предатель, чей низкий поступок отравил юность Софены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138