По этой причине тебя и загнали к черту на рога и меня от партийной работы отстранили, и после всего ты фактически собираешься подтвердить, что ты — денежный мешок, как и считают. Это ли разумно? На что ты надеешься? А если завтра тебя и вовсе в тюрьму упекут?
— Упекут, и черт со мной!
— Ладно, допустим, ты себя не жалеешь, но я? При чем я, я-то в чем провинился, дорогой отец, ты обо мне подумал?
—- Значит, выходит, мне пусть хоть голову с плеч, это ничего, только чтоб тебе никакого ущерба, так? — горько усмехнулся Годердзи.
— Если ты своей головы не жалеешь, я-то что могу сделать? В таком случае мне остается лишь о себе позаботиться.
— Чтоб тебя никто ни в чем не упрекнул, верно? — с той же горькой усмешкой уточнил Годердзи.
— Именно, именно. А как же ты хочешь? Разве я имею право поступать так неосмотрительно со своим будущим, со своим завтрашним днем, как ты?
— Получается, я тебе мешаю, что ли?
— Да, мешаешь! — вырвалось у разгорячившегося Малхаза, но он тут же смекнул, что переборщил, и поправился: — Не нарочно, конечно, но невольно...
— Невольно, значит? Гм...
— Отец, ты должен меня понять, не надо обижаться, пойми меня,— чуть не с мольбой произнес Малхаз.
— Понял, сын мой, понял...— Годердзи вышел, с трудом переступая ватными ногами, и бесшумно притворил за собой дверь.
Из соседней комнаты донесся его приглушенный кашель. С той поры как он начал работать в Блисдзири, он постоянно простужался, и кашель его донимал, особенно по ночам.
После ужина Малхаз прошел в гостиную, включил люстру, включил торшер и, усевшись в глубокое кресло, уткнулся в газету. Малало, ничего не ведавшая о диалоге отца и сына, прибрав в кухне, тоже вошла в гостиную и, остановившись перед Малхазом, хотела было завести давно заготовленную беседу.
— Малхаз, солнце мое, я ведь вижу, что-то тебя тревожит, мучит. На тебя глядючи, я и сама вся истомилась... Поделись со мной, открой матери сердце, тебе и самому легче станет...
Малхаз оторвался от газеты, устремил на мать долгий взгляд, но в его холодных, отчужденных глазах Малало не прочла ничего утешительного.
Это ее несколько обескуражило и сбило с толку, так, что заранее заготовленные слова куда-то разлетелись, и она вообще утратила дар речи.
— Если вы замечаете, что меня что-то тревожит, вероятно, догадываетесь, что именно,— надувшись, точно индюк, многозначительно произнес Малхаз.
— Пусть не рассветет для меня завтрашний день, если я догадываюсь!
Сын внимательно поглядел на мать.
— Хорошо, мама, я скажу тебе, раз так. Знай, что больше всего меня тревожит и заботит отец...
— Ослепни мои глаза! Что же с ним такое стряслось?!
— Ничего, но...— Малхаз отвел взор куда-то в сторону.
— Что, его дела ухудшились? — не отставала побелевшая Малало.— Может, эти проклятые следователи поймали его на чем-то?..
— Да нет, куда там, разве его так легко поймаешь!
— Тогда что же тебя тревожит?
— Эх, мама, мама, мало ли у меня тревог и забот!
— Ради бога, не говори со мной загадками! Я уж сама не своя... Говоришь — говори прямо.
— Хорошо, скажу прямо: мне и прежде не нравилось все, что делал отец, и теперь. Плохую славу он заимел, прослыл комбинатором и дельцом...
— Господи, что слышат мои уши! Что ты такое говоришь, сын мой! О твоем отце никто еще худого слова не сказал, какой охульник так его называет?!
— Это ты думаешь! А ну-ка послушай, что люди говорят, и поймешь.
— Что говорят? Что говорят эти негодяи?
— Рвач, говорят, жулик, сперва, говорят, базу в частную лавочку превратил, миллионером стал, теперь, говорят, чтобы замести следы, в другое место переметнулся, теперь там наживается, на этом самом кирпиче...
— Боже мой, боже мой, разве можно о таком человеке подобные вещи говорить?! Ну-ка ты сам скажи, когда было, чтобы кому-нибудь, кто бы он ни был и что бы там ни было, твой отец руку помощи не протянул, не помог бы? А разве мало он своего отдавал? Разве мало пользовались его благами все окружающие, и выше него стоящие, и ниже?
— Есть у него, вот и раздает.
— Да, как бы не так! Будто не мог он ничего никому не давать и только сам пользоваться!
— Нет, не мог! Тогда бы его и одного дня не держали на таком доходном месте, в два счета вышибли бы!
— Значит, получается, они требуют, а он дает, да? Тогда в чем же он виноват?
Такого оборота Малхаз не ожидал. Он никогда не предполагал, что его мать могла бы обладать такой железной логикой. Это его несколько смутило.
— Да, но откуда он дает? — нашелся-таки Малхаз.
— Добывает и дает.
— А где добывает, откуда, как?
— Как это откуда! Труженик он и голову хорошую имеет, вот и добывает.
— Да что же, на улице валяется, и он только нагибается и подбирает, что ли? Где ж это он добывает?
— Он в денежном деле работает, а деньги, знаешь, к деньгам идут...
— Получается, деньги сами к его рукам пристают? Он и не старается, пальцем не шевелит, а они пристают?
Малало учуяла, что тот, «главный» разговор, которого она так желала, начинается сейчас.
Тяжело, трудно он начинается, и, вероятно, продолжение его будет еще более трудным. Он принесет еще больше огорчений обоим. Это, пожалуй, самое резкое столкновение, которое когда-либо произошло у нее с сыном, потому она собрала все свои силы, подавила волнение и обиду, спокойно ответила:
— Может, и шевелит, но для этого ум нужен, сообразительность. А по-твоему, что же, в воде стоять и воды не испить? В огне стоять и рук не согреть? Чтобы все на его шее висело и чтобы сам он ничего с того не имел? Кормить-поить всех вокруг, а самому косточки обгладывать? Да разве ж найдется на свете такой дурак?
— Э-эх, говоришь не думая,— махнул рукой Малхаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152