Минуло еще время, и все обернулось так, как хотел Какола...
Возле железнодорожной станции Самеба, которая отстоит от самого села примерно на два километра, Кура делает крутую излучину, образуя глубоко врезающуюся в сушу заводь.
На берегу этой заводи Годердзи с помощью Каколы поставил довольно большой навес. Нанял помесячно четырех рабочих, купил несколько плотов. Буйволиные упряжки на цепях приволокли под навес толстенные бревна. Самебский торговец, почтенный, всеми в деревне уважаемый еврей Цакуна с лицом библейского пророка, с белоснежными пейсами и бородой, по предварительному заказу доставил две огромные двуручные пилы, так называемые «бирдабири», и работа закипела...
Предвидения Каколы оправдались: откуда только не повалили к навесу покупатели, откуда не бежали сюда жадные до стройматериалов крестьяне.
«Был бы мед, а муха из самого Багдада прилетит»,— повторял довольный Какола известную поговорку и подробнейшим образом оприходовал каждый аршин проданного леса в толстой, еще николаевских времен, конторской книге.
Тут как раз и подоспел благословенный нэп, и в затянутом траурным саваном сознании Каколы засиял луч надежды...
А дела Годердзиевой лесопилки шли все лучше и лучше. Этот скромный, незаметный навес приносил такую прибыль, что у Каколы при подытоживании прихода и расхода глаза расширялись и он не мог скрыть радостного удивления.
— Слава тебе, всевышний! — восклицал он.— Что за чудо эта лесопилка, на каждый рубль два рубля чистого дохода дает! Раньше надо было браться нам за это дело, зря я угробил свое здоровье на неблагодарную пахоту, жатву и всю эту мороку, сколько лет попусту пропало! — говорил Какола довольному успехами зятю.
Охота к делу передавалась от тестя к зятю.
Когда работники втаскивали тяжеленные дубовые кругляки на высокие распилочные козлы и долго возились, чтобы правильно их расположить, Годердзи подлезал снизу под бревно, натуживался и одним толчком так легко и ловко укладывал на место головную часть бревна, что присутствующие только изумленно переглядывались. Поистине удивительной силой обладал Годердзи Зенклишвили!
Входя в рабочий азарт, Годердзи сбрасывал с себя синюю сатиновую косоворотку, надевал свои армейские латаные брюки галифе, разувался и босиком вспрыгивал на бревно. Потом, громко поплевав на ладони, растирал их до красноты и, зычно гаркнув: «И-эх, была не была!»— цепко хватался за рукоять пилы и, духа не переводя, пилил бревно до тех пор, пока обе половины не отходили друг от друга.
Годердзи один, без замены, орудовал вверху, а работники, стоявшие под бревном и пилившие сверху вниз (что было гораздо легче, чем тянуть пилу снизу вверх), сменялись за это время почитай что три раза.
Годердзи их не ждал и роздыху им не давал. «Жми, поспевай!» — протяжно покрикивал он на работников, и они «поспевали», как могли, а пот лил с них в три ручья, и дышали они, как кузнечные мехи.
В работе молодой Зенклишвили поистине был ненасытным и неустанным, что правда, то правда — ни на пахоте, ни на жатве, ни на косьбе, ни на молотьбе и ни в скирдовании не знал он равного во всей округе.
А как за еду садился — смотреть на него было любо. Аппетит с детства имел он отменный. Поставят, бывало, перед ним большую глиняную миску, полную мацони либо сыворотки, а Годердзи начинает крошить туда хлеб. Крошит медленно, не торопясь. Потом терпеливо ждет, пока хлеб размокнет. Если даже хлеб свежий, только что из тонэ, он все равно крошил его в мацони. Наконец, когда еда бывала готова, он приступал к ней и неторопливо, аккуратно съедал все до дна. Покончив с одной миской, принимался за вторую, так же неторопливо крошил хлеб, так же выжидал, пока хлеб размокнет, потом тем же манером принимался и за третью. Домашние заканчивали трапезу, а он все сидел да крошил. Да, ел он немало, но никогда не проявлял в еде жадности или обжорства.
А пил он на удивление много. Пил, но не пьянел. Кутил — не пьянствовал. Казалось, никогда и не захмелеет. За столом сидеть мог до бесконечности. Наверное, во всей Картли никто не смог бы его перепить. Начав кутить вечером, он, бывало, до самого утра не вставал из-за стола. А наутро разденется по пояс, обмоется холодной родниковой водой и айда на свою лесопилку. И никаких следов бессонной ночи, никакого похмелья!
Нрав у него был такой: за что ни примется, пока до конца не доведет, не успокоится. Начнет, бывало, пилить бревно и не оставит пилу, пока самое меньшее четыре больших бревна не распилит на доски либо на балки. Начнет окапывать и полоть капустные грядки — пока все грядки не прополет, не присядет. Если косил — обязательно несколько широких полос скашивал. Если за плугом ходил, дневную норму вспахивал за столько времени, за сколько другие и полнормы не успевали.
Но страстью его была лесопилка — другой работой он редко занимался. Покончив с распиловкой бревен, вытащит, бывало, железный гребень, расчешет чуб, да и пойдет себе не спеша на Куру купаться и, уходя, подручным своим — пильщикам как бы невзначай бросит: «Эй вы, тюти, видали, как дело надо делать? — и, хитро им подмигнув, произнесет по-турецки свою любимую поговорку: — Ишак билур сан, хурма наистэрсан1»,— хотя никто на лесопилке понять его не мог. Сам же Годердзи, как и многие самебцы, владел этим языком.
Подручные не обижались и отвечали всегда одинаково: «Если бы и мы были такими богатырями, как ты,— эгей, в один день все, что тут есть, перепилили бы».
Знали, шельмы, что «хозяину» эти слова приятны.
В один прекрасный день на Годердзиевой лесопилке появился дизель, работающий на мазуте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152