Он неоднократно бросал строгие взгляды на сына, который настолько обнаглел, что сидел, точно заморский гость, развалившись, не обращая никакого внимания на отца, беспрестанно сновавшего вниз по лестнице в марани и обратно.
Малхаз вел себя так не впервые. Отец и раньше обращал внимание на его возмутительное для человека, воспитанного в древних грузинских традициях, поведение.
Наконец, в очередной раз поднявшись из марани, Годердзи вышел из терпения и вознамерился образумить сына, научить уму-разуму, коли сам не понимает:
-Эй ты, парень, - нарочно по-крестьянски грубо окликнул он разливавшегося соловьем сына.— Развалился, что твои Мухран-батони и не видишь, что на столе вина недохват! Я, братец мой, в твои годы волчком вертелся. А ну, живо, принеси вина! Он всучил ему порожние кувшины.
Малхаз не оскорбился, не обиделся (а может, сделал вид, что не обиделся), проворно вскочил, подхватил два кувшина и стремглав выбежал из столовой. Через короткое время он запыхавшись вбежал обратно, держа кувшины высоко на вытянутых кверху руках, как делал обычно отец, и зычно гаркнул на манер тифлисских карачохели:
- Привет честной компании! и сам же первый захохотал.
Все это он проделал с таким шиком, что даже Годердзи сменил гнев на милость и удовлетворенно улыбнулся в густые усы.
На возглас Малхаза тотчас откликнулся Вахтанг Петрович. С завидным проворством вскочил он на ноги, залихватски выхватил у Малхаза оба кувшина и еще громче вскричал: Да здравствует компания!
- Да здравствует, ваша, ваша, ваша! — таким хриплым голосом возопил Бежико Цквитинидзе, точно ему нож в глотку всадили.
Тамада и Малхаз долго смеялись, похохатывали, потом снова уселись рядком и возобновили прерванную беседу.
Но теперь Малхаз вел себя иначе: следил, чтоб кувшины и графины не пустели, и как только вино подходило к концу, тотчас бежал в марани. Отцовское назидание явно возымело действие.
Пиршество приближалось к концу, когда отец и сын столкнулись друг с другом в марани.
Годердзи не был завистливым человеком.
Тем более не мог бы он завидовать собственному сыну, но в последнее время, наблюдая происходящее, он с неудовольствием замечал подчеркнутое внимание секретаря райкома к Малхазу.
Видно, деньги порядком испортили Годердзи - управляющий базой ни во что не ставил того, кто не умел их «добывать».
«Молодо-зелено, что с него требовать,- не раз думал он о сыне.— Кроме стипендии, ничего не имел. Он деньгам и цены то не знает. Сырой еще, как недозрелый сыр, несмышленыш... Болтовня — одно, дело — другое... Вот женится, наденет ярмо, тогда и поглядим, на сколько его задора хватит».
Особенно было обидно Годердзи, что в последнее время секретарь райкома ни разу не заговаривал с ним о серьезных делах. Если они беседовали, так лишь о приобретении и сбыте леса, либо о выделывании вина, или же о каких-то там блюдах.
А с Малхазом, все еще пребывающем на отцовском содержании и пока ни в чем себя не проявившем, он вел куда какие серьезные разговоры, да так неторопливо, степенно, можно было подумать, что он только с помощью Малхаза и вершит государственные дела. О чем он с тобой говорит, этот наш вертихвост? - с насмешливой улыбкой спросил однажды Годердзи сына, уже не скрывая своего нового отношения к секретарю райкома.
От восхищения и почтения, которые столь недавно питал Годердзи к Вахтангу Петровичу, мало что сохранилось, хотя былое уважение и затаенный страх пока все еще были сильны.
Какой вертихвост? - приподнял густые брови Малхаз. А твой Вахтанг Петрович. Кто тут у нас другой вертихвост? - разозлился почему-то Годердзи.
- Он больше твой, чем мой, не ты ли меня с ним познакомил?
- Выходит, ты и не догадался, о ком я спрашиваю, когда я его вертихвостом обозвал?
Нет, конечно, я подумал, ты о Бежико говоришь, с деланной наивностью сказал Малхаз, еще раз поддев отца.
Бежико, милый мой, не вертихвост, а просто тля... только не простая тля, а говорящая, понял?.. А все же что вертихвост-то наш, чего, говорит, хочу?
— Мы говорили о Французской революции.
— Чего, чего-о?..
— О Франции говорили, о французской культуре, о Французской революции. Оказывается, Вахтанг Петрович историк и очень любит Францию.
— Ишь, какие вы образованные оба, в Грузии уж и не найдется подходящей темы для ваших разговоров, так вы теперь до Франции добрались...
— Эх, папа, папа, какой ты прекрасный человек и как узко мыслишь! Ты думаешь, Грузия — пуп вселенной.
— Ты, братец, немного полегче о Грузии, ты же знаешь, что для меня большей святыни не существует!
— А что дурного я говорю? Сказал, что ты все измеряешь Грузией.
— Я хорошо знаю, что ты говоришь. А вот ты знай, что если б я только Грузией все и мерил, как ты изволил сказать, то и это не значит узко мыслить. Грузия, милый мой, слишком многое и многих выдержала, многих накормила, многих похоронила, многих возвысила и еще увидит падение многих!.. Грузия?! Э-эх ты, знаешь ли ты, что такое Грузия? Вот когда ты, сын мой и кровь моя, доживешь до моих лет, тогда-то по-настоящему это поймешь!.. А эти — эти ничтожества!..
— Если они ничтожества, зачем ты приглашаешь их, кормишь-поишь да в ножки кланяешься, разве это достойно мужчины, разве это тебе к лицу? - переменил вдруг тон Малхаз.
— Ну-ка, ну-ка, катись отсюда, катись, пока я не врезал тебе по скулам! Смотри на него, ишь, осмелел! Почему ты их не спрашиваешь, чего они каждую субботу-воскресенье являются к твоему отцу? Это дело, дневать и ночевать у человека, не давая ему дух перевести?
— А что, разве за это тебе ничего не дается?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152