Годердзи сидел, нахмурив брови, и шмурыгал носом — это обычно означало глубокое неудовольствие.
Похвалы, расточаемые Исаком в адрес его сына, звучали для него хуже ругательств. Дандлишвили, вольно или невольно, наступил на самое больное место.
Но то, что говорил Исак, не было неожиданностью. Ведь и давешняя беседа с Малхазом убедила Годердзи в том, что основной заботой и целью его сына было личное благополучие и все, что имело к тому отношение. Если сказать правду, мысль о родителях, об их судьбе вообще никогда его не тревожила.
«И в кого это он пошел, такой собственник и эгоист?» — с горечью спрашивал себя Годердзи после ухода гостей и не мог ответить на свой вопрос, не мог найти причину, истоки. Ни со своей стороны, ни со стороны Малало он не знал и не мог назвать второго такого бездушного, честолюбивого и расчетливого человека, как Малхаз. И под конец заключил: «Ухудшенный, испорченный временем Какола, куда более черствый, жадный и алчный».
Если прежде сон у Годердзи был великолепный, если всю жизнь ему стоило лишь положить голову на подушку, и он без просыпу спал до утра, то теперь его одолевала бессонница. Ночи напролет он ворочался с боку на бок, и не раз случалось, что вставал утром, так и не сомкнув глаз.
И страх привязался к Зенклишвили, ночной страх бессонницы и темноты.
Стоило ему лечь, укрыться одеялом, его начинали терзать навязчивые и тягостные мысли. Мысли эти демонами накидывались на него и так изнуряли, так измочаливали, что на следующий день он поднимался разбитый, усталый, словно его били, колотили всю ночь, перебили кости.
На заводе он оборудовал себе кабинет такой же, какой был там, на базе. И стол такой же большой велел купить. «Может, и здесь я смогу соснуть часок-другой, как раньше, и хоть отчасти пополню нехватку сна»,— надеялся он. Только куда там! Дремота и та его бежала.
— Что ж поделаешь,— разводила руками Малало.— Видно, у нас это уже от возраста. Я вот тоже так — не сплю, точно сторожевая собака.
Старость и другие когти выпустила: Годердзи уже не чувствовал прежней силы в ногах, и руки у него ослабли, иногда даже мурашки бегали, и поясницу часто ломило.
По утрам подниматься было тяжело, не то что прежде, когда он вскакивал, как птичка. Встав с постели, он чувствовал такую слабость, такое утомление, будто накануне таскал тяжеленные мешки.
Эти несомненные признаки старости ужасно мучили Годердзи, когда-то славившегося своей силой и удалью. Человек могучего здоровья, не привыкший болеть, он очень тяжело переносил малейшее недомогание, оно нервировало и раздражало его крайне.
Но все это так или иначе можно было выдержать, если бы не добавлялось совершенно удручающее обстоятельство: сердце стало изрядно пошаливать! Его мощное, неугомонное сердце, о существовании которого он прежде и не вспоминал... Когда кто-нибудь в его присутствии жаловался на сердце, Годердзи прикладывал ладонь к груди, туда, где оно должно было находиться, и говорил с усмешкой:
— Пока что я не знаю, есть ли у меня сердце. Жизнь прожил, а до сих пор не знаю, где оно, слева или справа!..
И вот незаметное, неощутимое сердце, всю жизнь безропотно и неустанно выполнявшее свою работу, сейчас почти каждый день давало о себе знать: то он чувствовал странную слабость, то оно начинало часто-часто биться и трепетать в груди, и Годердзи задыхался, точно рыба без воды, дышал, приоткрывая рот, и, с трудом делая вдох, бледнел, как полотно,— не хватало ему воздуха!
А особенно трепетало или слабело сердце, когда он думал о Малхазе. Ускорение или замедление сердцебиения были связаны с мыслями о сыне!
Была еще одна причина: когда на него наседали следователь либо ревизор, с сердцем происходило то же самое.
Неопределенность последних месяцев совершенно извела Годердзи.
Он не знал, что делать, как поступать, что говорить.
Наконец, устав от бесконечных сомнений и колебаний, он предпринял попытку разрешить их с помощью Малало.
— Послушай, женщина, наш парень совсем одичал. А коли человек начал из дому бегать, добра не жди, уйдет, убежит, как волк в лес. Он и прежде большой разговорчивостью не отличался, а теперь и вовсе молчуном стал. И сам ничего не говорит, и нас ни о чем не спрашивает. Что с ним творится?.. Ты часом ничего не проведала? — с такой речью обратился Годердзи в одно прекрасное утро к жене, когда она в кухне перебирала сушеный кизил для супа.
— Не знаю, что и сказать тебе...— ответила она, не прерывая работы.
Ты с твоим чутьем да чтобы ничего не пронюхала? Хочешь, поклянусь, что ты все знаешь? — Годердзи рукой обмахнул низенький треногий табуретик, пододвинул к Малало поближе и тяжело опустился на него.
Так было вот уже сколько лет: если он хотел что-нибудь разведать, прежде всего выспрашивал Малало. Он очень верил ее интуиции.
— Нет, ей-богу, ничего не знаю, но... есть у меня одно подозрение...
— Говори.
— Да уж и не знаю, как сказать...— нерешительно промямлила она.
— Ладно, будет тебе юлить, говори! — сверкнул глазами Годердзи.
— Я так думаю: стыдится он нас...
— Да ну?!
— Да, да, ей-богу!
— Чего он стыдится, болван, чего нам не хватает?
— Да не знаю, только, думаю, как раз того и стыдится, что много имеем...
— Да ну?!
— Да, ей-богу, так.
— Смотри на него! — Годердзи шлепнул себя ладонями по коленям и поднялся с той стремительностью, с какой когда-то выбегал на борцовскую арену.
— Выходит, богатства стыдится?
— Не знаю, вроде так оно должно быть...
— Смотри на этого сукина сына! — взорвался Годердзи и с силой пнул табурет ногой. Табурет перевернулся в воздухе и, с грохотом стукнувшись об стенку, упал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152