На рассвете, когда подошли новые плоты, он позвал всех плотогонов, объявил их своими гостями и велел запереть двери. Зурна играла традиционную «Утреннюю зарю», и Годердзи пел так, что голос его был слышен на другом берегу Куры. Потом все поднялись по его слову и отправились на могилу его матери. Там, по обычаю окропив могилу вином, он опустился на колени и, трижды стукнув кулаком по заросшей травой могильной земле, воскликнул: «Мама, у меня родился сын,— твой внук, слышишь! Возрадуйся, ибо род наш не погиб!..»
Время промчалось — что конь галопом. Страшная пора миновала. Жизнь потекла по нормальному руслу.
Снова Зенклишвили поднял голову, снова загорелась работа в его руках.
Но теперь, едва кончался рабочий день, ему уже не сиделось на заводе — он рвался домой. Там его ожидало большелобое маленькое существо с медовыми, как у матери, глазами.
Приятным, милым ребенком рос Малхаз, смышленый, пухленький, с каштановыми кудряшками, как у девочки, рассыпанными по плечам. Он рано пошел и говорить тоже рано начал. Несмотря на то что родители баловали единственное дитя, характер у него не испортился и он рос не капризным. Был таким, как и все его сверстники-самебцы.
Зенклишвили жили тогда в том самом домике, который Годердзи выстроил еще при жизни матери и бабушки.
Правда, они не нуждались, как прежде, но и не ахти как богато жили. Однако на судьбу не жаловались,— зарплаты, которую получал Годердзи на кирпичном заводе, и маленького приусадебного участка, за которым заботливо и усердно ухаживала Малало, для безбедного существования вполне хватало.
В те блаженные времена дружные супруги, несмотря на скромный достаток, жили спокойно, и червь алчности еще не угнездился в их сердцах.
Однако снова налетел свирепый ветер и беспощадная судьба швырнула Годердзи в самое пекло...
Спустя ровно неделю с начала Великой Отечественной войны, 29 июня сорок первого года, он с маршевым батальоном находился в Смоленске, а еще через несколько дней участвовал в ожесточенных боях в районе Орши.
Четыре года шагал он по залитым кровью дорогам войны, в стужу и жару, в снег и в слякоть, в метель и мороз.
Четыре года балансировал между жизнью и смертью, как вздыбленный конь на краю пропасти.
Дважды его ранило, раз контузило, но он все выдержал, все вынес, все переборол и на исходе июня незабываемого сорок пятого вернулся в родное село.
В первый же день приезда, торжествуя и ликуя, он вместе с односельчанами отправился на косьбу и на радость окружавшим его соседям косил так, словно каждая травинка была вооруженным фашистом.
Вернувшись с войны, Годердзи и не узнал сына.
Он глядел на него и недоумевал, как за четыре года ребенок мог так измениться. Его встретил крепко сбитый, плотный и рослый мальчик. Густой чуб спадал на широкий лоб, карие глаза смотрели смело, сосредоточенно.
Первое, что Годердзи услышал дома, были похвалы сыну. Маленький Малхаз перешел в третий класс и считался самым лучшим учеником. Все учителя были довольны спокойным, разумным и смышленым мальчиком. Его классная наставница Нато Корбесашвили нахвалиться им не могла.
...Ранним утром, когда Годердзи с колотившимся сердцем распахнул дверь своего дома, бросил на сундук скатку шинели вместе с вещмешком и прерывающимся от волнения голосом громко крикнул: «Малало!» — из задней комнаты выбежала жена.
Выбежала и, увидев долгожданного мужа, вскрикнула пронзительно и как подкошенная повалилась без чувств.
Годердзи бросился к ней, поднял на руки, прижал к груди и долго-долго целовал.
А Малало лепетала что-то, плакала в голос. Лицо у него стало мокрым от ее слез.
Годердзи отпустил наконец жену и, лишь когда оглядел столь знакомую комнату, заметил возле окна мальчугана.
Мальчик стоял, держась рукой за подоконник, и терпеливо дожидался, пока на него обратят внимание.
У Годердзи словно что-то оборвалось внутри. Он быстро шагнул к сыну, и из пересохшего горла вырвался чужой, сдавленный голос:
— Малхаз, это ты?
— Отец вернулся, сыночек, твой отец, подойди к нему! — как-то чересчур громко и высоко крикнула Малало.
Мальчик подошел несмело, бочком и покорно встал перед богатырем в военной форме.
Годердзи стремительно нагнулся, подхватил сына на руки, поднял и подержал несколько мгновений перед глазами, пристально его рассматривая, потом прижал к груди и долго держал так притихшего, замершего, словно птичка, ребенка.
Когда улеглось первое волнение и оба расспросили друг друга о том, что более всего не терпелось им знать, Малало проворно накрыла стол, принесла из марани кувшин, полный тавквери, и созвала соседей.
Она не ходила — порхала и украдкой все поглядывала на мужа, который казался ей каким-то другим — посуровевшим и еще более огромным.
Постепенно собрались соседи, заполнили комнату. Зазвучали приветствия, возгласы, шутки, причитания, смех, плач, начались нетерпеливые расспросы, словом, поднялся невероятный шум и гвалт.
Наконец все поутихли, уселись за стол, осушили первую, переходившую из рук в руки, до краев полную красного вина керамическую чашу, и кров Зенклишвили, столько времени грустивший в тишине, огласился звуками счастливого застолья. Плавно полилась торжественная и мужественная «Мравалжамиэри».
Малхаз сидел подле отца и молча созерцал пока еще незнакомого ему огромного здоровяка в линялой гимнастерке с пятнами пота на плечах и под мышками, которого так долго и упорно ждали и который оказался таким непохожим на тот образ, что он создал в своем воображении.
— Папа,— тронул его за руку Малхаз,— ты что, плохо воевал?
— Ой, чтоб я ослепла, что значит «плохо воевал», твой отец два раза был ранен!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152