В таком случае, едва заканчивались пляски и народ начинал расходиться, все четверо молча шли по пятам за неосмотрительным кавалером, окружали его в каком-нибудь тихом переулке и так отделывали, что бедняга целых две недели не мог показаться на люди.
Малало была светом всей семьи.
У пятерых мужчин она одна была святыня, которую они зорко охраняли. Удивительно было то, что, волки со всеми, при ней эти пятеро сами обращались в ягнят. Тихая, застенчивая девушка с медовыми глазами безраздельно властвовала над ними. Эти суровые, грубые мужчины становились мягкими и покладистыми, и она могла повелевать и вертеть ими, как ей было угодно.
Годердзи прекрасно видел, что Малало неравнодушна к нему. Он догадывался, что именно поэтому братья ее, забияки и драчуны, встречаясь с ним, держались с какой-то подчеркнутой приветливостью, а при случае степенно с ним беседовали.
Такое поведение богачей Шавдатуашвили следовало считать проявлением особого уважения. Судите сами — сыновья самого состоятельного человека в селе снисходили до бедняка, подобных которому на Каколовом подворье батрачило более десяти человек. Разве же это мало значило?
В один прекрасный день мать Малало, пышнотелая, всегда нарядно разодетая Дареджан переступила порог Зенклишвилевого дома, традиционно благословляя кров, и после обычных приветствий и расспросов попросила соседей войти в ханулоба с Шавдатуашвили, то бишь объединить своих коров и их удой.
Сомнений не оставалось — это лестное для Годердзиевой семьи предложение Шавдатуашвили сделали конечно же потакая желаниям и чувствам своей любимицы Малало. Иначе, с какой стати было чванливой и заносчивой Дареджан вступать в ханулоба с владельцами одной-единственной дойной коровы, ей — владелице более десятка породистых дойных коров и почти стольких же буйволиц.
Зенклишвили приняли гостью с большим почетом и на следующий же день отправили все надоенное молоко своим ханули.
А в первый понедельник следующей недели во двор Зенклишвили словно солнце сошло — Шавдатуашвилева Малало принесла им молоко в объемистом сосуде...
Во второй свой приход она слегка задержалась у соседей.
А в третий раз затеяла долгую беседу с матерью и бабушкой Годердзи, которые так и растаяли от негаданного счастья.
Зенклишвилевские вдовы даже не пытались скрыть свою радость.
Вскоре к беседам женщин присоединился и Годердзи, и серебристый смех Малало сделался еще звонче и веселее.
Чудеса, представьте, на этом не кончились. Видно, судьба повернулась лицом к Годердзи, и господь внял молитвам его горемычной матери и бабушки.
Годердзи особенно любил вспоминать одно необыкновенное летнее утро...
И чем больше входил он в возраст, тем чаще всплывал в его памяти случай, который направил его жизнь в новое русло,— так перебрасывают воду для орошения полей и садов в новый канал.
Было начало июля.
Жара наступила внезапно.
В тот год у Зенклишвили рано вышел запас пшеницы, пришлось побираться по соседям. С нетерпением ждали они, когда наконец начнется обмолот зерна, чтобы и с долгами рассчитаться, и поесть сытнее.
Малало, вхожая в их дом, заметила эту беду и шепнула матери. А та — к мужу: так, мол, и так. Словом, Какола немедленно выручил Зенклишвили — отмерил им целый коди отборного зерна.
Обрадованный Годердзи взвалил на спину пятипудовый рогожный мешок и, не слушая охов и ахов матери — надорвешься, мол, шутка ли, целый коди,— побежал на мельницу.
Когда он пришел туда, глухой мельник смалывал чье-то зерно, и Годердзи пришлось ждать. Он решил за это время сходить к шавдатуашвилевскому саду, авось да увидит, хоть издали, Малало.
Он шел вдоль плотного, двойной вязки, шавдатуашвилевского плетня, держась как можно ближе к нему, и заглядывал в сад!
— Эй, парень,— раздалось вдруг так неожиданно, что Годердзи даже вздрогнул,— гляди, как бы не надорвался, чего доброго, грыжа выскочит, разве можно с таким тяжелым мешком бегать? Видел я давеча, как ты на мельницу скакал. Сказал бы мне, одолжил бы я арбу... Все мы друг другу помогать должны, иначе не проживешь на этом проклятом свете, чего же ты стыдишься?
Годердзи застыл на месте: за плетнем стоял сам Какола Шавдатуашвили!
Неприступный, высокомерный, гордый Какола... Первый человек на селе, кавалер ордена святого Георгия, который он получил еще в русско-турецкую войну 1877 — 1878 годов, богатей из богатеев и злыдень из злыдней. Во всяком случае, таким слыл.
Годердзи окинул его беглым взглядом и подивился: всегда насупленный, угрюмый и мрачный, Какола на этот раз приветливо улыбался.
Годердзи и сейчас не знает, было ли то на самом деле, но тогда ему показалось, что черные как ночь маленькие глазки Каколы ласково глядели на него из-под седых кустистых полукружий бровей. И поседевшие с закрученными книзу кончиками пышные седые усы не топорщились так воинственно, как обычно.
Весь он, Какола, поджарый, жилистый, всегда подобранный, как натянутая тетива, выглядел сейчас удивительно мягким и добродушным.
Бывший староста, чей кизиловый прут с детства был хорошо знаком сельской детворе, одной рукой держался за ветку знаменитого шавдатуашвилевского терна, а другую протягивал Годердзи, предлагая полную горсть черных, подернутых синью спелых ягод,— освежись, дескать.
Ошеломленный непривычным вниманием и приветливостью, Годердзи кое-как опомнился и протянул ручищу, чтобы принять угощение.
— Слушай, парень, поди-ка сюда, у меня к тебе дело есть,— уже иным, серьезным тоном проговорил Какола и кивком головы указал на плетень — перемахни, мол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152