— Тут он, точно спохватившись, встал, вышел из-за стола и вежливо предложил Годердзи: — Пожалуйте сюда, поговорим поподробнее.— И, указав жестом на стоявшие в противоположном углу кабинета мягкие кресла, направился туда.
Они действительно поговорили поподробнее...
Секретарь, удивительно умело задавая вопросы, в короткое время узнал из той беседы гораздо больше о Годердзи, чем из множества представленных на него бумаг. А о том, что секретарь прочел множество этих бумаг, Годердзи догадался без труда.
Беседа и Годердзи заставила оттаять. Он понял, что суровость секретаря была обусловлена всем предыдущим ходом дела, которое возбудили против него народный контроль и прокуратура. Никаких причин относиться к нему плохо секретарь не имел, а сам по себе он не был ни черствым, ни злым. Наоборот, оказалось, что он очень даже отзывчивый и чуткий человек.
Под конец беседы секретарь не только не сверлил Годердзи суровым взглядом, но с явным сочувствием взирал на сидевшего перед ним седовласого богатыря.
Приветливый тон секретаря, простота его обхождения и это сочувствие, сменившие первоначальную недоброжелательность и суровость, развязали язык Годердзи, и он со свойственным ему немногословием, но откровенно и чистосердечно рассказал секретарю всю свою нелегкую жизнь и теперешние затруднения.
— Будем считать, что в принципе мы все согласовали и обговорили. Завтра я загляну к вам, и все остальные вопросы, в том числе и чисто практические, мы решим на месте,— сказал секретарь в завершение беседы и крепко пожал руку Годердзи.
Не однажды Годердзи Зенклишвили выходил из секретарского кабинета радостный и даже окрыленный, но чувство, которое он испытал в этот раз, было совсем иным. Когда он затворил за собой дверь, ему показалось, что с плеч его свалилось тяжкое бремя, и он ощутил необыкновенную легкость...
«И чего только я радуюсь! Подарил все свое добро, нажитое такими трудами, и вместо того, чтобы плакать, радуюсь!» — сам себе удивляясь, думал Годердзи, возвращаясь домой. Не было ни покалывания в сердце, ни напряженности и тяжести в затылке, как часто случалось в последнее время.
Малало стояла на балконе и глядела на дорогу — ждала.
Завидев Годердзи, она испуганно встрепенулась, но по бодрой походке мужа безошибочно догадалась, что исход дела благополучный. Приободрившись, она с улыбкой поспешила ему навстречу.
— Мальчик или девочка? — шутливо спросила она входившего в калитку Годердзи.
— Мальчик! — отозвался тот и, сняв шапку, носовым платком отер вспотевший лоб.
— Что же он тебе сказал? — с наигранным спокойствием спросила Малало.
— Завтра придут принимать.
— Ой, господи, так скоро?!
— А чего тянуть-то?
— А в старом нашем доме разве не надо прибрать? В первой комнате заготовительная контора чеснок хранила, небось все чесноком провоняло...
— Ну и что ж, а ты представь, будто мы хаши кушаем,—- ухмыльнулся Годердзи.— Не волнуйся, сейчас я заглянул в заготовительную контору, начальника повидал, велел сегодня же освободить дом, если, говорю, хранится у тебя там что-нибудь, давай срочно, сегодня же вывези, завтра я туда въезжаю, смотри, говорю, не подведи, хватит с вас того, что столько времени даром пользовались... Он обещал к завтраму и освободить, и вымыть весь дом.
— Сказать правду, всю эту историю ты сам должен был сообщить мальчику. Давно должен был сообщить! Одно дело — когда бы ты сам ему сказал, а другое — когда он от других узнает.
— Да разве ж я не сказал? Сказал, потому-то он и убежал в тот день, видишь ведь, с той поры носу не кажет.
— А ты позови, поговори с ним ласково, объясни, что другого выхода у нас не было.
— Выход был, но мы тем не менее так поступили,— с вызовом сказал Годердзи.
— Ты с кем же счеты сводишь, соображаешь?
— Ни с кем не свожу. Только когда он узнает, что я дом государству дарю, сам прибежит. Вот увидишь, прибежит.
Малхаз и вправду прибежал в тот же вечер. Едва смерклось, он явился и вошел прямо к отцу. Годердзи отдыхал, полулежа на тахте.
Малхаз остановился перед ним и стоял молча, даже «здравствуй» не сказал. Потом молча сел на стул и с укоризной воззрился на отца. Некоторое время оба молчали.
И опять же Годердзи не выдержал, заговорил.
— Ну, что скажешь? — спросил он, в упор глядя на сына.
— Ты что скажешь, а то мне уж нечего говорить. Перед тобой я не виноват.
— Получается, ты от меня объяснений ждешь и меня виноватым считаешь?
— А как по-твоему, ты ни в чем не виноват?
— Ты, братец мой, давно уже отказался от этого имущества, а я что же, хуже тебя? Коли ты не хочешь, я тем паче не хочу. Отдадим тому, кто хочет.
— Откуда ты взял, что я не хочу?
— Да если ты хотел, куда же сбежал? Почему отделился?
— Я же тебе сказал, что временно это...
— Я не знаю, что такое «временно»! Когда требовалось позаботиться о доме, ты мне изменил, встал в сторону и смотрел оттуда, что же будет. Ты так решил: пусть отец сам всю тяжесть на себе тащит, сам пусть выкручивается. Выкрутится — хорошо, ты обратно пожалуешь... Нет, дорогой друг, я не караульщик этому добру, пропади оно пропадом. Если б ты хотел, вступил бы во владение, да сам и охранял бы...
— Где же это слыхано, чтобы отец так бессердечно поступал с родным сыном?
— А слыхано ли, чтобы сын с такой легкостью и бессердечностью отрекся бы от , родного отца, убежал бы из отчего дома?
— Я тысячу раз тебе говорил, что не отрекаюсь я, просто временно перешел жить к жене.
— Ты думал поглазеть из чужой норы, с безопасного места, как меня погубит мною же нажитое добро. Погубит — и шут с ним, с отцом, а нет — ты бы вернулся под преданный тобой кров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152