— Вот оно, оказывается, какое дело... Ты сын Лян Ши-мина. Отец у тебя замечательный человек! И ты тоже должен стать таким, как он.
У Лян Юня застучало сердце. Он хотел что-то сказать, но горло сжала спазма. Он только утвердительно кивнул головой.
— Вот что мне рассказали. В прошлом году летом твой отец организовал побег заключенных из тюрьмы. Всем удалось уйти, он оставался последним...
— Дядя Шан!.. — Лян поднял руку, словно защищаясь.
— Маленький Лян... Он погиб, но спас товарищей. У тебя был замечательный отец!.. Постарайся быть достойным его. — Шан положил руку, на голову Лян Юня.
Лян Юнь плакал, уткнувшись лицом ему в грудь. Он рыдал все сильнее и сильнее. Горечь, тоска — все, что накопилось в нем за последнее время, слилось в этих рыданиях. Шан не успокаивал его, давая выплакаться.
Наконец Лян Юнь поднял к Шану мокрое, заплаканное лицо.
— Дядя Шан, я хочу отомстить за отца!
— Ты должен отомстить.не только за своего отца, но и еще за очень-очень многих.
— Дядя Шан... — Из глаз Ляна снова потекли слезы.
Шан развязал висевшее всегда на шее полотенце и стал вытирать ему глаза. Послышались еще чьи-то жалобные всхлипывания. В углу на кане сидела Эр-мань, закрыв руками лицо. Ее худенькие, острые плечи вздрагивали.
Тетушка Шан давно убрала со стола чашки и палочки для еды. Сейчас она внесла в комнату горящую маленькую печурку, которую топили мелким угольным брикетом, и поставила ее подле Лян Юня.
Он забылся неспокойным сном. Шан укрыл его одеялом, придвинул к ногам печурку. Пересел на край кана, ближе к коптилке, и долго неподвижно смотрел на заплаканное, опухшее от слез лицо мальчика. Тот и во сне тихонько всхлипывал. Шан только вздохнул.
«Наш Маленький Лян — сын Лян Ши-мина...»
— Ты не должен был ему сразу это говорить! — напустилась на него жена.
— Так было лучше. Он мужественный парень, вынесет. Слушай-ка, — он взял дочку за плечи, — сходи к дяде Фыну и напомни, что завтра в пять часов в условленном месте собрание.
Потом пододвинулся к коптилке и снова раскрыл книгу.
Снег шел два дня без перерыва.
Пристань покрылась снежной пеленой толщиной в добрый чи. Все погрузочно-разгрузочные работы, приостановились. В бараке для кули было тихо. Грузчики большую часть времени спали, накрыв головы мешками. Один только Цао бодрствовал и целыми днями пиликал на своем хуцине. На улице было пасмурно и серо. Тягучие, протяжные звуки хуциня навевали еще более тоскливое настроение.
Цао был на пристани, наверное, самым старым грузчиком. Его возраст выдавали начавшие седеть волосы и выпавшие зубы. Было очень трудно разобрать слова, которые он напевал. Впрочем, пел он всегда одно и то же. Шло небольшое вступление на хуцине, затем он затягивал первые две фразы —. и дальше опять эти две фразы. Всем давно уже осточертела его музыка. Сколько раз его просили исполнить что-нибудь другое. Он виновато смотрел на своих товарищей маленькими выцветшими глазками, сокрушенно покачивал головой.
— Кто знает, сколько еще дней мне осталось петь...
В порту он проработал больше сорока лет. Когда-то у него была жена, дочь. Жена давно умерла. Дочь похитили бандиты и, говорят, продали в один из тяньцзиньских домов терпимости. Для Цао, одинокого как перст, барак кули был родным домом. Он знал всю историю пристани, всю «генеалогию» управлявших ею подрядчиков. Сколько десятков тысяч тонн грузов перетаскал за свою жизнь этот человек, но сегодня у него не было ничего, кроме двух истлевших и изорванных рубах.
Лян Юнь очень любил слушать рассказы Цао об истории порта, о героизме кого-нибудь из грузчиков. Но финал рассказов, всегда бывал печальным: Героев либо заточали в тюрьмы, либо топили в море; и, закончив какую-либо из своих историй, Цао всегда со вздохом говорил:
— Мальчик, пристань — это проклятое место. Нет здесь людям жизни...
Снег, наконец, перестал.
Лян Юнь с собранными среди грузчиков деньгами пошел к Зайцу. В старой ватной куртке дядюшки Шана шагал он прямо по снегу к храму Царя Драконов. По дороге купил несколько горячих шаобинов и спрятал их за пазуху. К храму от пристани вела только узкая цепочка следов. Лян толкнул дверь. Заяц в одиночестве лежал на столе. Он корчился от холода даже под оставленной Лян Юнем телогрейкой. Тусклые глаза смотрели без выражения. Слабый голос был едва слышен.
— Лян... это ты?.. Снег перестал?
— Перестал. — Лян Юнь протянул ему шаобин, ласково погладил по голове: голова пылала. — Как себя чувствуешь, Заяц?
— Не знаю. Тяжело... Все болит... — Он закашлялся.
— Съешь шаобин, и я поведу тебя к доктору.
— К доктору?.. — Заяц печально улыбнулся. — Доктору нужно много денег...
— Деньги у меня есть. Дядя Фын собрал. Он сказал: поправляйся, и он найдет тебе работу.
— Фын... он хороший. Но только мне не поправиться. Раньше у нас здесь жил один... по прозвищу Золотая Голова. Он тоже кашлял, как я теперь. И умер... Я не выдержу, и... тоже.... как он...
— Не болтай глупостей! Теперь есть такие лекарства... Как станешь принимать, сразу поправишься.
Заяц ничего не сказал, только безнадежно покачал головой.
— Да ты ешь! Ну что приуныл? Съешь хоть немного. Ведь голодный небось.
Заяц послушно кивнул, откусил кусочек шаобина и стал медленно жевать. Разжевав, с усилием проглотил. Передохнув, принялся за второй кусок.
Лян Юнь с болью в сердце смотрел на него; Заяц еще больше похудел. Подаренная телогрейка укрывала его всего, как одеяло, только ноги с посиневшими от холода пятками торчали наружу. Лян Юнь подошел поближе и, расстегнув свою куртку, укрыл ему ноги ее полами.
— Лян Юнь...
— Что?
— Хочу тебе что-то сказать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67