Один все преодолел, вернулся, а другой тихо-мирно жил во Франции, и на родину его не тянуло. Не может быть!
Я не удержался и спросил его об этом.
Он не сразу ответил:
— Тосковал поначалу, а потом—дети, заботы. Вроде и забылось.
— А что же теперь? Зачем ездили?
Во мне то поднималась злость на старика, то жалость приходила. Он горько и мудро взглянул на меня вылинявшими глазами — он понял мой вызов.
— Теперя чо! Теперя — земля ждет,— ответил без вздоха, по-русски просто, давно, видимо, приготовившись к этому неизбежному концу для каждого.— Горстку вот взял, чтоб бросили на меня.
Он вытащил из куртки прозрачный целлофановый мешочек с золотой Эйфелевой башней и фирменной надписью, отстегнул кнопки. Да, это наша алтайская земля, чернозем. Ни с какой другой не спутаешь. Сырой запах напомнил весеннюю родную степь, когда, скинув пимы, босиком гоняли мы в догоняшки по оттаявшим прогалинам, и у меня защемило сердце.
Мы посмотрели в глаза друг другу, и я понял по побледневшему лицу старика, что только силой воли он сдерживает себя.
И я подумал: будет сибиряк похоронен во Франции на опрятном, ухоженном кладбище, оплачет его жена-француженка, погрустят дети — полурусские, полуфранцузы, никогда не видевшие родину своего отца, не знающие его языка.
— Попрощаться ездил, да ей вот любопытно, где это я зародился. На могилках побывал.
Это он по-нашему сказал — «на могилках».
— Никого не нашел, все сровняло с землей. Где кто — никто не знает. Да и отвык от просторов-то. От Москвы до Барнаула трое суток ехали с половиной. Во Франции таких земель нету.
— Один Алтай — пол-Франции,— сказал я. Он удивленно покачал головой:
— Не знал.
И горделивая улыбка тронула его сухие фиолетовые губы, он что-то сказал старушке, та вскинула на меня глаза. «Проснулось чувство патриотизма»,— подумал я, и мне стало грустно. Как он там прожил всю жизнь, без родины? Неужели этот старик не испытал зова родной земли?
Он кивнул на жену, усмехнулся:
— Она думала, в Сибири одни ведьмеди водятся да тайга черная стоит. Городам дивилась. «Города,— говорит,— тута. И машины».— Признался: — Я ведь тоже так думал. А тама индустрия.
И это «тама» в сочетании со словом «индустрия» открыли всю бездну, что отделяет то давнее время от нашего.
— Скажите ей, что у нас там не только города и индустрия. Там много и другого. Под Бийском, например, французы жили.
— Неужто? — удивился он.
— Да, после Бородинского сражения. Пленные.
И я рассказал ему, что пленные французские солдаты жили под Бийском до лета тысяча восемьсот тринадцатого года, а потом получили разрешение вернуться на родину. Но некоторые остались. В моем селе остались трое французов, приняли русское подданство, получили русские имена, поженились на крестьянках, обзавелись хозяйством. Место, где они жили, в шутку долго называли «Парижем». Я бегал в тот «Париж», где уже и потомков тех французов не осталось — поразъехались, поразлете-лись. Осталось только место, и я, глядя на обычные деревенские дома, удивлялся: почему «Париж»? А где рыцари? Где мушкетеры?
Этот рассказ поразил старика, и он перевел его жене, а она вдруг заплакала. Я подумал: как жизнь перемешивает человеческие судьбы! И постарался переменить разговор.
— А Ивана Благова и Тимофея Хренкова вы не помните? Они тоже из Томской батареи.
Он помолчал, подумал.
— Нет, чего-то не припомню. Гордея помню хорошо, а их чего-то... Поди, знал, да запамятовал. Много нас было. А вы, значица, сын его будете?
— Сын.
Он опять оглядел меня.
— Не похожи.
— Я в мать.
Он раздумчиво кивнул, посмотрел на серый дождливый пейзаж за окном поезда, на мокрую лошадь, понуро стоящую посреди раскисшей дороги. Возле фургона копошился хозяин, что-то стряслось там у него.
— А я думал — загинул Гордей в Алжире. Говорили — много наших солдат там загинуло.
— Нет, бежал он,— повторил я.— С Благовым и Хренковым.
— Говорите, секлетарем был. Большой начальник по-вашему?
Меня поразило это «по-вашему». Все, что было потом, после семнадцатого, для него — чужое, как все чужое для меня во Франции.
— Когда он помер-то?
— В тридцать седьмом.
— Дак молодой еще совсем. Сорок годов всего! Мы с им однолетки.
И это «дак» вместо «так» тоже наше, чалдонское.
Старушка выложила на столик колбасу в блестящей обертке, сдобу, пахнущую марципаном, банку растворимого кофе, что-то сказала с мягкой улыбкой.
— Угощает,— пояснил старик.— Возили гостинцы, дак некому было отдать. Везем обратно.
Проводник принес чай.
Мы сидели и разговаривали до самой Варшавы, и я все расспрашивал, как да что было во Франции тогда, в семнадцатом, когда русский корпус воевал на стороне французов с немцами. Старик отвечал односложно. Полувековая давность забылась и, видимо, мало его интересовала. Он весь был в сегодняшнем дне, и я вдруг почувствовал, как чудовищно- много- времени прошло с тех пор, что все это — уже история, про которую можно читать в учебниках, а тут вот сидит осколок той истории, и не так уж и старый, всего семьдесят. Сколько всего было с тех пор, какой огромный пласт жизни придавил те годы, такие давние, затянутые дымкой времени, как будто было это до нашей эры! Была ведь еще и война с фашистами. И у меня все время вертелся на языке вопрос: где он был во вторую мировую?
— Мы с ней дома. Магазин у нас. А сыновья в маки. Старший медаль заслужил. А мне уж не по годам было по лесам-то прятаться,— пояснил он.
Отвечая на мои вопросы, он, видимо, думал совсем о другом: о внуках, о своем магазинчике, о конкурентах, о своих делах и заботах. Все они во Франции, а не на Алтае, не на родной земле, породившей его, а на чужой (для меня!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130