— Берегись1
С поднятой площадки упал короб, врезался в настил трюма и взорвался, как снаряд. Осколки мороженой рыбы шрапнелью барабанят по железным бортам, по коробам, по «сборной Бразилии».
— Глаза! Глаза береги! — кричит Шевчук и закрывает рукавицами свои очки.
— Полундра! — опять истошный крик сверху.
Еще один короб сорвался. Опять взрыв в трюме, опять шрапнель бьет по спине, по шапке. Меня кто-то сильно толкает в дальний угол, заслоняет собою. «Прямо как на фронте!» — мельком думаю я и падаю на короба. Кто-то тяжелый давит мне на плечи и жарко дышит в шею.
— Вы что там! Очумели? — слышу вдалеке голос Эдика.— Покалечите тут всех.
— Глаз вышибут— какая девка замуж пойдет,— ворчит Егорыч, вылезая из-за угла.
— Все целы, нет? — спрашивает Шевчук, протирая очки. Они у него постоянно отпотевают.
— Целы,— отвечает Мишель де Бре у меня над ухом.
Оказывается, это он придавил меня. Не ожидал от него такого.
— Спасибо,— говорю.
А он опять усмехается, снова на лице его высокомерное выражение, и на «спасибо» не ответил. Сделал вид, что не слышал.
— Как там у вас, никого не задело? — тревожно склоняется над горловиной штурман Гена.
— Перестань бомбами кидаться! — отвечает ему Мартов.
— Стрелу раскачало,— поясняет штурман Гена.— Барахлит лебедка.
— Еще раз кинешь,— предупреждает Егорыч,— мы в землянку залезем и на гармошке заиграем. Будешь в одиночку план выполнять.
Выяснив, что у нас все в порядке, штурман Гена бодро кричит:
— Разговорчики! Работай!
— Ты смотри как наловчился! — удивляется Егорыч.— Будто век в начальстве ходит. Далеко пойдет. Задатки есть.
И мы опять бегаем. Опять морозный туман трюма наполнился нашим тяжелым дыханием, грохотом железной площадки, стуком сбрасываемых с плеч коробов и криком «Вира!».
К концу вахты измотался так, что бегу с коробом, а самого шатает. Неужели не будет конца этой беготне! Уже не могу отодрать короб от палубы, выпадает из рук. Силюсь, тужусь, злюсь, а поднять не могу. Помогают матросы. Будто ненароком. То Мартов, то Мишель де Бре, то Эдик. Да еще обгонят в общей веренице, притащат два короба, пока я с одним трюх-трюх.
Левая нога болит, синяк, наверное, набил. Поднимая короб, сначала взваливаю его на колено (этому тоже научили матросы), потом вскидываю на плечо. Плечи — не притронуться, будто на них чирьи вскочили. Но плюхнешь на плечо короб, стиснешь'зубы и бежишь.
— Работай!
Бег. Наклон. Короб на плечо. Снова бег.
— Работай!
Бег. Хрип. Грохот.
— Работай.
И вдруг стоп! Тишина. В гулкой туманной пустоте трюма слышно только частое дыхание матросов, и квадрат голубого неба не заслоняется черным пластырем площадки.
— Шабаш! — весело кричит штурман Гена и показывает белые зубы.
— Кончай ночевать! — бодро откликается Саня Пушкин.— Свистать всех наверх!
Все! Шабаш! Слава богу.
Лезем по отвесному трапу наверх. Скорей, скорей отсюда!
Пошатываясь, бреду по коридору. Со стороны посмотреть — пьяный. В каюте с трудом стягиваю железные валенки, пропотевшую одежду. Руки трясутся, ноги подгибаются, все тело дрожит каждой жилкой, стоном стонет. Кажется, никогда в жизни так не уставал. Только однажды, в октябре сорок четвертого, когда штурмовали Муста-Тунтури, думал, помру от усталости. Не от пули, не от осколка, а именно от изнеможения. На меня тогда усталость навалилась — смертная! Со страху, видать. Ноги пудовые, автомат, будто чугунный, обрывал руки; лезу, карабкаюсь по гранитным валунам, стараюсь не отстать от старшины, хрипло кричу вместе со всеми «Ура-а!», даже не кричу, а издаю какой-то сип со всхлипами, выбиваюсь из сил и думаю: «Все! Конец! Сейчас сердце лопнет».
И теперь вот то же: умыться не могу, не могу разжать пальцы, не могу наклониться над раковиной. Смотрю на себя в зеркало. Лицо обрезалось, глаза запали, волосы слиплись сосульками. «Ну, алтайский парнишонка, знаешь теперь, какова рыбацкая работа! А что дальше будет? Не заноешь: пустите домой, к маме?»
Хочу умыться и не могу. И смех и грех. Не слушаются руки. «Жилы вытянул»,— сказала бы моя бабка. Ну выпал денек, век не забуду!
Иду в душ: смывать пот, грязь, приходить в себя, обретать человеческий облик. В душевой битком. Парни плещутся, хлопают друг друга по широким и бугристым от мускулов спинам, гогочут. Здоровые, черти! Им все нипочем.
Шевчук здесь же. Встречает меня вопросом;
— Жив?
— Еле-еле.
— Это по первости. Потом втянешься. Вот через восемь часов опять выйдем, если не успеют выгрузить,— «обрадовал» он меня.
Я даже вздрагиваю. Опять в трюм! Хоть бы выгрузили. Неужто так много рыбы осталось! Наловили на свою шею.
А парни наподдавали пару, и опять, как в трюме,— ничего не видно в белом тумане. Хлещутся вениками. Откуда они их взяли посреди океана?
— Поддай, поддай еще! — кричит Шевчук. Он любитель попариться.
— А-ах, красота! — блаженно стонет Егорыч. Узнаю его голос в густом пару.— Все косточки размякнут.
— Пивка бы сюда,— мечтательно говорит Шевчук.— Я как в баню пойду, так на целый день. Потом дома жена опять парилку устраивает.
— Сандуновские бани в Москве — вот это да! — подает голос Мишель де Бре.— Там пивко прямо на рабочем месте. Кто был в Сандунах?
В ответ молчание. Никто не был.
— Что за люди! — слышится из пара насмешливый
голос Мишеля де Бре.— На Кубе были, на Канарских
островах были, в Дакаре были, в Галифаксе были, а в
Сандунах нет.
Парни молчат. Они действительно побывали во всех концах света, прошли все моря-океаны, а вот в Сандуны не сподобились.
— Да нам и тут неплохо,— подает голос Егорыч.— Мы вот попаримся да к девкам в соседнюю деревню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130