— Поддай!—опять кричит Шевчук.—А то уж и замерзать стали.
Дышать нечем. Я сижу на мокрой железной палубе возле двери, тут тянет в щель. Здесь, на самом дне, жить еще можно, но волосы трещат от жара. Кто-то было сунулся в душевую, выскочил, кричит из-за двери:
— Тут у вас что? Ад? Живьем свариться можно.
— Нет, это только чистилище,— отвечает Егорыч.— В аду мы уже были, а теперь вот через чистилище пройдем, и дорога нам прямо в рай, в соседнюю деревню, к девкам.
— Тебе бы, Егорыч, в Сандуны, тогда бы ты узнал, что такое рай,— опять за свое Мишель де Бре.
— В раю я уже был,— отвечает Егорыч.— В Гаване, на пляже.
— Какие мулаточки! — мечтательно подхватывает Эдик.— Фигурки точеные.
Эдик каждый день шлет на берег радиограммы одного содержания: «Люблю, помню, жди». Радист Фомич предупреждает его: «Смотри, в пролове окажемся, чем расплачиваться будешь?» — «На телеграммы хватит»,— не сдается Эдик. «Поставил бы в радиограмме все числа месяца и предупредил бы: смотри, мол, каждый день — и все»,— делает рацпредложение Фомич. Но Эдик упрямо каждый день шлет радиограммы. И вот на тебе — «фигурки точеные».
— Поддай! — снова кричит Шевчук. Слышно, как он нещадно хлещет себя веником.
— Мы раз за сеном поехали, намерзлись, целый день на морозе, а вечером в баню подались,— рассказывает Мартов.— Напарились! Пришли, чай пьем. А у нас парень был, сосед, сам не свой париться. Пришел позднее всех и приносит трусы, показывает всему честному народу, а тут и девки и бабы. «Чьи? — спрашивает.— Кто запарился, позабыл трусы надеть!» Ну мы тут каждый себя пощупал — у всех трусы на месте. А он смеется: «Вам, говорит, не в баню ходить, а на пляжике лежать, платочком обмахиваться. Чьи трусы, сознавайтесь?» Машет ими. перед носом, девки хихикают, а нам хоть со стыда провались. Опять щупаем себя, опять у всех трусы на месте. А потом кто-то догадался и говорит: «А ты сам-то трусы надел?» Он лап-лап себя руками, и оказалось, что это его трусы. Сам запарился и трусы не надел.
Матросы хохочут.
— А у нас вот дед столетний был,— вспоминает Зай-кин.— Тоже вот так вот паримся. Он приходит в парилку, руки в рукавицах, голова в шапке, и говорит: «Что так паритесь! Тут замерзнуть можно». Поддал пару, полез на полок, похлестался, слез. А тут один парень кипятку в шайку налил. Дед сослепу-то и окатил себя этой шайкой. Взревел, вылетел из бани и давай по огородам бегать. Как хороший бегун. Мужики догнать не могут. А деревня вся высыпала, смотрит: что это дед по огородам носится, как ошпаренный? В рукавицах, в шапке и в чем мать родила. Еле догнали его, смазали гусиным салом.
Матросы опять хохочут, а я вспоминаю своего деда, которого выносили из бани — до того он напаривался. А он отлежится в предбаннике и опять в пекло лезет. Распаренные до кумача мужики бултыхались в прорубь, катались в сугробах. Гогот, шум, веселый мат стоит возле речки, где притулились баньки. И это посередь зимы, в крещенские морозы! Старухи плевались: «О-о, окаянные! Стыд-то потеряли, каторжане! Гарцуют, как жеребцы». Молодухи же, придя к проруби по воду, с визгом разбегались. А нам, мальчишкам, потеха!
Матросы балагурят, вспоминают смешные случаи, рассказывают анекдоты, а я размяк, чувствую, как вместе с потом выходит из меня усталость, и на душе приятно. Холодный трюм кажется уже далеким и нереальным. Будто и не было его вовсе, будто все это придумал я, сидя вот в этом горячем пару. Дрема наползает, и уже кажется мне, что я в жаркий июльский полдень лежу в степном раздолье и блаженствую после косьбы.
— Гордеич, жив? — откуда-то издалека доносится голос Шевчука.
— Жив.
— Ты где?
— Возле двери.
— Иди сюда, я тебя похлещу.
— Да нет уж, я тут посижу.
— Иди-иди, говорю тебе. Сейчас всю усталость выбью.
Лезу в пар, на голос. Шевчук начинает нещадно хлестать горячим веником, и у меня сладко заныли спина, плечи, ноги. Хочется, чтоб он бил сильнее, чтобы еще слаще ныло тело. Все же гениальный тот человек, кто придумал баню и веник. И странно все это, нереально: среди океана — баня.
— Ну как? — спрашивает Шевчук.— Нарождаешься?
— Нарождаюсь.
— Сейчас передохнуть бы, с пивком,— мечтательно произносит он.— И по новой начать. Второй заход.
После душевой иду в каюту спать. До следующей подвахты. Смотрю на распаренное помолодевшее лицо свое в зеркале. «Ты чо тут делаешь, паря? Ты как сюда попал? Удивил на старости лет, удивил».
Едва касаюсь щекой прохладной и чистой наволочки, как проваливаюсь в сладкую качающуюся колыбель.
А во сне меня бьют. Кто бьет — не вижу, но боль чувствую во всем теле.
— Вставай! Вставай, проспишь все! — кто-то тормошит меня за плечо.
Открываю глаза. Надо мною Шевчук. Улыбается.
— На разгрузку? — спрашиваю я, и сердце обрывается.
— Нет, разгрузились уже.
Я прислушиваюсь: за иллюминатором плещет о борт волна, глухо содрогается корпус. Траулер уже на ходу.
— На вахту? — А сам прикидываю: сколько же сейчас времени, чья вахта? За иллюминатором сумерки — моя вахта. Но кто-то другой стоит на руле, раз мы уже на ходу.
— Нет, не на вахту,— смеется Шевчук, поняв мои думы.— На день рождения.
— Какой день рождения?
— Твой. Ты что — заспал?
Я туго соображаю: какое сегодня число?
— Давай, давай! Капитан ждет. Да проснись же ты!
Я встаю и охаю. Все тело болит, стоном стонет, будто
меня и впрямь избили. Плечами не могу шевельнуть. Опять ноют, как в молодости, надавы от тяжелого водолазного скафандра. Эти красные отметины на плечах так и остались на всю жизнь, напоминая о том, сколько лет был я водолазом, сколько перетаскал на себе металла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130