— Что такое? — хмурится Носач.
— Галлюцинации. Голоса слышит.
— Он на ногах?
— На ногах.
— А ну давайте его сюда! — приказывает капитан.— Сейчас я ему покажу голоса. Сейчас он у меня арию из оперы услышит.
Через несколько минут в рубку в сопровождении врача поднимается старший тралмастер Соловьев. Он мал ростом, редеющие соломенные волосы спутаны и влажны, стеснительная улыбка лепится на губах, готовая испуганно вспорхнуть и исчезнуть. Это его разыскивали в день отхода.
— А ну пойдем со мной! — По голосу слышно, что капитан едва сдерживается. Он идет в штурманскую рубку, старший тралмастер за ним. Врач было двинулась следом, но Носач останавливает ее взглядом.— У нас мужской разговор.
И плотно прикрывает за собою дверь.
О чем они там говорили, осталось тайной, только через некоторое время Соловьев выскочил в поту и кубарем ринулся по трапу вниз. Следом вышел капитан, туча тучей.
— Всадите ему укол самой большой иглой,— говорит Носач Римме Васильевне.— Пусть спит как можно дольше.
— Я положу его в госпиталь, Арсентий Иванович.
— Хоть в гальюн, лишь бы по палубе не шлялся.
Врач уходит.
— Это ты его мне подсунул! — хмуро смотрит капитан на Шевчука.— Это на твоей совести.
— Работник он золотой,— оправдывается первый помощник.
— Что вы все заладили: «золотой, золотой»! Это золото — самоварное. Вот оно где у меня! — хлопает себя по шее Носач. И объявляет свое решение: — Ссадим на первое же судно, возвращающееся в порт!
— А как с тралами? Кто будет ими заниматься? — спрашивает Шевчук, по лицу видно, что он сильно расстроен.
— Сам буду заниматься,— бросает капитан.— От него сейчас толку, что от козла молока.
— Работник он хороший,— опять твердит Шевчук.
— Мне не только работник нужен, мне еще и трезвый человек нужен! — Капитан нервно закуривает, ломает спички, чертыхается.— За борт свалится — кто отвечать будет? Ты или я?
— И ты и я,— спокойно отвечает первый помощник.
— Спишу на первое попавшееся судно,— непреклонно говорит Носач.
После ухода капитана в рубке молчание, его нарушает Автандил.
— Жэна у него... Измэняет,— поясняет он мне.— И всегда измэняла. Он — в Море, к ней — хахаль. И он это знает.
— Вот видишь! — с укором обращается ко мне Шевчук.— Вот до чего разлады в семье доводят. А ты лекции о любви и верности читать-читать не хочешь.
— Да не говорил я этого,— сдаюсь я.
— «Не говорил»,— ворчит комиссар.— Любовь и семья — дело тонкое.
Мне кажется, что это он не только о соловьевской семье.
— Все из-за баб,— убежденно произносит Николаич.
— Моряцкие жены — особый род,— задумчиво и с потаенной горечью говорит Шевчук.— Деньгами избалованы, мужья по полгоду дома не бывают. Остаются на берегу одни, соблазнов много.
— Обед сегодня знатный,— восторженно объявляет Фомич, поднимаясь в рубку. Пока тут с Соловьевым разбирались, он успел уже пообедать. Фомич — гурман.— На первое борщ со сметаной, на второе мясо с макаронами, с хренком, с подливкой. Компот. И салатик из капусты с клюквочкой. Чего не идете? Все проблемы решаете?
— Пожалуй, надо идти,— соглашается Шевчук, и они с Автандилом отправляются вниз.
— Ну как, бежим? — благодушно бурчит рядом Фомич.
— Бежим,— отвечаю я.
— Бежим, аж пинжак заворачивается,— смеется Фомич, и его от природы розовое лицо еще больше розовеет. Он рыж, Фомич, с большими тяжелыми руками в веснушках и золотой шерсти, добродушен и всегда рассказывает что-нибудь смешное. Он прошел все моря и океаны. Тюленей бил на Востоке, на Севере треску ловил, на Юге, в тропиках, тонул, на Западе каждый квадрат океана знает «наскрозь».
— Что это там? — спрашивает Лагутин. Я тоже подношу бинокль к глазам.
Вдали что-то торчит из воды. На корабль не похоже. Все попеременке смотрим в бинокли, и никто не может разобрать, что там такое впереди.
— Тут ливанец где-то затонул,— говорит Фомич.— Переломился на волне.
— Когда? — спрашивает Николаич.
— Месяца два назад. В шторм. Это корма его.
Теперь я хорошо вижу, что из воды торчит корма большого судна, изуродованная, задранная вверх. Мелко здесь, значит. А мы жмем полным ходом прямо на эту корму погибшего транспорта.
— Нет, это буксир что-то тащит,— говорит Лагутин, прищурив дальнозоркие глаза.
Я присматриваюсь и вижу, что — да, буксир что-то тащит. Непонятно только — что, Но буксир хорошо виден. Как я раньше его не рассмотрел.
— Плавучий кран тащит,— уточняет Николаич.
Я опять прилипаю к биноклю. Верно, плавучий кран. Фу, черт, что скажут, то и вижу! Тоже мне рулевой, впередсмотрящий! Очень даже ясно теперь вижу, что буксир тащит плавучий кран.
— Ливанец тут где-то гробанулся,— повторяет Фомич.— Сухогруз.
Вахта моя кончилась.
Идти в каюту не хочется. Иду в кают-компанию. Все свободные от вахты смотрят телевизор. Поймали шведский фильм. Языка никто не знает. Смотрят действо и антураж. Какой-то джентльмен что-то говорит красивой даме, а она то заламывает руки, то бросает на него жгучие взгляды.
Автандил Сапанадзе комментирует:
— Пришел к жэнэ своего началника. Саблазняет.
— Нет,— возражает Ованес, старший электрик.— Это он пришел к секретарше и просит, чтоб она пропустила его к шефу.— И нетерпеливо спрашивает: — Скоро, нет хоккей?
— Сунут нам чехи,— зловеще обещает Автандил.— Гаварю тэбе, кацо, она его любовница.
— Еще посмотрим, кто кому сунет,— не сдается Ова-нес.— Не любовница —секретарша это.
— Чехи сильнее,— подает голос капитан.
Он сидит здесь же за столом. Подперев полуседую, с крупными кудрями голову, внимательно смотрит на экран.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130