в чем я виноват перед ним?
Я часто смотрю на фотографию, где нам по семнадцать. Тот, кто был летчиком в войну, теперь уже на военной пенсии, я побелел и лицо в морщинах, а он — третий— так и остался молодым. И смотрит оттуда, из нашей юности, открыто и вопросительно.
И еще я думаю, что могила его не сохранилась. Вдова уехала из города сразу же. Дочки теперь выросли, но вряд ли приезжали на могилу отца — они не помнят его, да и уехали очень далеко. Я тоже давным-давно покинул тот город. И деревянная пирамидка, поди, сгнила, превратилась в труху. Может, на том месте похоронен кто-то другой, а может, дачи надвинулись, и на том месте теперь чей-то ухоженный участок с фруктовыми деревьями.
Ну почему я чувствую свою вину перед ним? Почему так часто думаю о нем?
Что он хотел мне рассказать?..
Из радиорубки выходит Фомич, спрашивает, как всегда:
— Бежим, аж пинжак заворачивается?
Он всегда делает ударение на слове «пинжак».
— Бежим,— отвечаю я, благодарный, что он отвлек меня от нерадостных мыслей.
Фомич внимательно смотрит на океан и объявляет:
— Шторм будет.
— Этого нам еще недоставало! — недовольно откликается штурман Гена.— Ты накаркаешь.
— Не «накаркаешь», а передавали сводку погоды,— бурчит Фомич и снова скрывается в радиорубке.
Гена идет в штурманскую.
— Пойду определюсь, где мы находимся.
Я остаюсь один.
«Где мы находимся». И впрямь, где мы находимся? Где я? Кто я? Зачем я? Среди этого огромного пространства, что над тобой, под тобой, вокруг тебя, чувствуешь себя песчинкой, исчезающе малой величиной, затерянным знаком. И почему все время сочится болью душа? Может, с возрастом становится сильнее сознание вины? Бездумная молодость прошла, настала пора подведения итогов, пора сомнений и сознания бесплодности своего пребывания на земле? И давит груз ошибок. Я никак не могу докопаться до ускользающей истины, постичь ее — в чем мы виноваты друг перед другом? Все мы. Но твердо теперь знаю, что мы все обязаны друг другу, все мы связаны невидимыми наипрочнейшими канатами, и живые, и мертвые...
— Лево десять! — приказывает Гена, появляясь из штурманской.— Меняем курс.
Я поворачиваю «Катуш» на новый курс. Если б можно было вот так легко повернуть жизнь!
ВЫСТРЕЛ
Тот выстрел!
Громовым ударом вошел он в меня, и всю жизнь я слышу его. Он был, видимо, все же негромким — тот выстрел, но каким-то осязаемо тяжелым щелчком, и показался мне громоподобным, и по сей день заполняет своим гулом весь мир.
Нет, он был все же негромким — тот выстрел в глухой ночи, в нашей квартире, состоящей из одной комнаты и кухни со скрипучими половицами, с черной тарелкой репродуктора на беленной известью стене, с шатким столом под скатертью, с большим книжным шкафом, до отказа набитым книгами, и с двумя железными кроватями— моей и родительской.
Он был оглушительно-негромким, тот выстрел, и звучит во мне все годы мои.
Тогда я вскинулся от короткого тугого звука. Ничего не поняв еще, я услышал высокий, бьющий по нервам крик матери. Перепуганный насмерть, я оцепенел в постели. В тусклом свете лампочки, горевшей ночами вполнакала, увидел отца, сидящего боком к столу. Он был в гимнастерке с расстегнутым воротом, в портупее, которую стал уже редко носить, и с орденом Красного Знамени, полученным за штурм Перекопа.
Черные волосы его прямо на моих глазах становились белыми. Меня охватил ужас: я никогда не видел, чтобы вот так — мгновенно! — человек седел.
Только позднее я осознал, что с потолка сыплется известка, покрывая волосы отца белым налетом. И все это происходило в гробовой тишине после выстрела, оглушившего меня, после истеричного крика матери. Я почему-то оглох — видимо, с перепугу, и все передо мною происходило как в немом кино.
— Не смей! — вдруг ворвался в уши высокий крик матери — слух вернулся ко мне.— Ради него, не смей!
Маленькая, щуплая, она вдруг подхватила меня с постели, уже двенадцатилетнего, рослого, тяжелого, как пушинку пронесла бегом по комнате и бросила отцу на колени. Я соскользнул с его колен на пол, ударился локтем о ножку стола, и боль пронзила руку и окончательно выбила меня из оцепенения, в котором я находился после пробуждения. И уже снизу, с полу, я увидел смертельно бледное, перевернутое отцовское лицо, его плывущие по лицу глаза и услышал какой-то кашляющий и лающий одновременно звук. И не сразу понял, что отец рыдает.
Впервые видел я, как страшно может рыдать мужчина. Острая жалость к отцу охватила меня, я вскочил с пола, прижался к его вздрагивающему плечу и тут только увидел на столе холодно поблескивающий вороненой сталью наган.
Известковая пыль с потолка, куда ушла пуля, еще оседала и мельчайшим белым налетом покрывала рубчатую рукоять, где на серебряной пластинке красивой вязью были выгравированы слова «За храбрость». Известковая пудра покрывала барабан нагана, длинный его ствол, и выходное отверстие становилось все чернее и чернее. Непроницаемо черный зрачок смерти уставился на меня, и я закричал, забился в припадке ужаса, проваливаясь в черную жаркую яму...
Позднее я узнал, что отец стрелял себе в висок. Но мать, находившаяся в то время в кухне, чутьем угадала надвигающуюся опасность и, стремительным рывком преодолев пространство комнаты, ударила отца по руке—пуля, скользнув по виску, ушла в потолок.
Жили мы тогда уже не в Новосибирске. В том большом городе, куда мы спешно уехали ночью из моей родной деревни, мы прожили совсем мало — отца перевели на железнодорожную станцию председателем райисполкома. Принял он район в тяжелое время — шел падеж скота, и отец дневал и ночевал в колхозах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130