— Это хорошо,— одобряю я и жалею, что день рождения жены уже прошел. Вот удивилась бы, получив телеграмму от всего экипажа.— Хорошо придумали.
— Конечно, хорошо,— охотно соглашается Шевчук.— Новшество. Будем внедрять на весь флот-флот.
Когда он говорит длинную фразу, то некоторые слова повторяет, выдает их дуплетом.
— Между прочим, сейчас партбюро было, тебя редактором-редактором судовой стенгазеты назначили,— сообщает он мне новость.
— Меня? — ошарашенно переспрашиваю я.
— Тебя. Так что придумывай название газеты.
— Хоть бы спросили — согласен ли.
— А куда денешься — кругом вода,— опять смеется комиссар и уже диктует: — Значит, так: лучших в газету, отстающих тоже. Хорошо бы еще такой сатирический листок-листок выпускать. Веселый чтоб. Юмор в море — первое дело. Так что давай рожай-рожай юмор.
— Да не умею я рожать,— отбрыкиваюсь я.
— Как это не умеешь? Партийное поручение, брат. Хошь не хошь, а рожай.
— А ты знаешь, что с рулевым на вахте нельзя разговаривать?— прибегаю я к последнему аргументу.
— Знаю,— улыбается Шевчук.— Но у тебя руль на автомате, так что не открутишься. И лекции читать будешь.
— Какие еще лекции?
— О любви.
— О любви?
— О любви и верности,— уточняет он.
— Да что я — лектор из общества «Знание»! Да еще о любви.
— Надо,— твердо говорит Шевчук, и мне становится ясно, что меня заарканили. Хоть взлягивай, хоть взбрыкивай, а воз везти придется. Умеет наш комиссар — посмеяться-посмеяться да и решить вопрос твердо.
— В море лекции про любовь — самое главное,— поясняет он мне доверительно.— Любовь и верность для моряка — краеугольный камень-камень. Понял?
Я молчу, я все понял.
— А чего обед не объявляете? — спрашивает Фомич, все время с усмешкой наблюдавший, как я пытался вывернуться из оглобель.— Время.
Вахтенный штурман Николаич спохватывается и объявляет по радиотрансляции:
— Команде обедать!
Потом подходит Шевчук и говорит:
— Товарищи, прослушайте информацию. Сегодня у члена нашего экипажа, бригадира добытчиков Зайкина Анатолия Васильевича день рождения. Судовой комитет, администрация судна и капитан поздравляют вас, Анатолий Васильевич, с днем рождения и желают крепкого здоровья, семейного счастья, отличного настроения и трудовых успехов на промысле, куда мы прибудем через двое суток.
— На промысел-то прибудем, а вот будет ли там рыба,— ворчит Фомич.
— Не строй мрачные прогнозы,— хмурится Николаич.
— Чего строить — так оно и есть,— поднимает плечи Фомич.— «Амдерма» возвращается — прогорели.
— Откуда идут? — живо интересуется Лагутин.
— Оттуда, куда Макар телят не гонял.
Фомич знает все. Он день-деньской слушает эфир. Все новости на судне — от него.
— Обстановка на промысле тяжелая. Все капитаны жалуются.
И без того вислый нос Фомича совсем уныло опускается. Сейчас весна по календарю, а здесь, в Северном море, еще зимний холод, но у Фомича нос уже облез и покрыт нежной розовой кожицей. Фомич ростом с Петра Великого, но рыхл телом, и в рубке ему тесно. Когда он появляется в рулевой, сразу становится ясно, что она не так уж и вместительна.
По трапу взбегает Автандил, в руках его листок.
— Фомич, атстукай тэлэграмму.
— Не успели отойти, уже две телеграммы послал,— бурчит радист.— Дорого тебе обойдется любовь. Рыбы нет, чем платить будешь?
— Аткуда тэперь рыба,— соглашается Автандил. Он — технолог, помощник капитана по производству, он знает положение с рыбой.— Капиталисты всю выскрэб-ли. Вайме!
— Будет вам панихиду петь,— вмешивается Шевчук.— Гордеич вот послушает-послушает, подумает, что и впрямь рыбы нет-нет.
— Зачэм глаза закрывать! — горячится Автандил, и лысина его краснеет.— Каго абманываем? Сэбя абманы-ваем! Что было — то было, что есть — то есть. Батоно Гардэич и сам это увидит. Каго абманываем!
— Большой рыбой теперь и не пахнет,— вздыхает Се-рега Лагутин и вдруг улыбается.— Я первый раз пошел в море семь лет назад, мне говорят: «На большую рыбу идем». Я думал, что она размерами большая, с дельфина, думал. Селедку брали у Фарер. Замолотили тогда!
— Развэ это умно? — запальчиво спрашивает Автандил.— Караблей больше, чэм рыбы! Я тоже кагда пэр-вый раз в морэ шел, мне сказали: «Возле Нью-Йорка ловить будэм. Ночью пришли на Джорджес-банку, мэня разбудили, гаварят: «Сматри, Нью-Йорк». Пасматрел — все в огнях. Думал, правда Нью-Йорк. Утром разглядел — сотни судов, до гаризонта. Прибежали брать сэледку. Касяк нащупают, кидаются в драку, бортами друг друга атталкивают. Иной прет прямо на тэбя, ему сигналишь, мол, с тралом иду, уступи дарогу, дарагой, а он прет на тэбя, потому что тоже с тралом. Трал вытащат — вэсь бэлый — в молоках, в икре, как пэной мыльной покрыт. Это —рыбалка? Да? —напирает Автандил на Шевчука.— Набегут сотни судов на адну банку — и «раззудись плечо, размахнись рука!» Ваш паэт Кальцов гаварил.
— Чего ты на меня насел,— отбивается первый помощник. Когда Шевчук сердится, лицо его приобретает не хмурое, а обиженное выражение и еще заметнее хохолок на макушке, как у мальчишки.— Я, что ли, командую этими капиталистами, я, что ли, установил их порядки?
— Теперь из-за них в промысловых районах — футбольное поле,— замечает Фомич.— Все содрали на дне тралами, как катками укатали. Так что Жоркину банку скоро прикроют, как Северное море с селедкой.
Он кивает головой в окно, и мы все смотрим на Северное море, по которому идем. Оно холодное даже на вид.
— Еще лет пять-шесть назад была рыба, теперь океан заметно отощал,— задумчиво произносит Николаич.
— Теперь рыбы в нем, как пельменей в котле после гостей,— говорит Фомич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130