Представляю, какое приятное впечатление производят они на иностранцев. Всегда, когда возвращаюсь из-за границы, они говорят: «С возвращением на Родину!» И от этого сладко вздрагивает сердце.
На этот раз на Родину вернусь я через шесть месяцев. Давай-ка спать наконец! Уже светает. Все! Спать, спать! Выключаю лампочку.
СИРЕНЕВОЕ МОРЕ
— Пойдешь впередсмотрящим,— говорит Николаич, когда я поднимаюсь в рубку на вахту.— Потом тебя сменит Лагутин.
На море туман. Но не черный и зловещий, как ночью, а белый, мягкий, то истончится в пленку — и сквозь нее видны неясные силуэты кораблей, то навалится плотным облаком — и тогда не видно ни зги. И кажется, что ты не в рулевой рубке, а в самолете, и он пробивает облака, и тебя встряхивает от плотных ударов.
Надеваю каменно-стылые валенки с галошами, овчинный полушубок, который впору Илье Муромцу, сверху еще натягиваю жестяно гремящий плащ с капюшоном и, как ямщик, подпоясываюсь шкертиком. Теперь бы птицу-тройку да расписные сани! Медведем спускаюсь по трапу на палубу и иду на самый нос судна. Ветер ледяными брызгами хлещет в лицо, и укрыться тут негде.
Возле флагштока ковыряется в какой-то коробке Сей Сеич. Круглое добродушное лицо его побурело от холода и ветра, пальцы не гнутся. Налаживает телефон, оказывается. Чтобы я мог говорить с рубкой. Сей Сеич лежит на железной мокрой палубе, чертыхается, дует в трубку:
— Але, але! Слышно меня? — и с надеждой смотрит
на рубку.
— Нет! — кричит, высовываясь в окно, Николаич.
— Вот черт! Что такое не везет и как с ним бороться,— бормочет Сей Сеич и опять с силой дует в телефонную трубку.
— Ты давай там поживей! — Это уже окрик капитана. Он опять в рубке. Интересно — спал он или нет? Третьи сутки уже в море, а погодка как на заказ. И полушубок с валенками не спасают. Ветер режет лицо, выжимает слезу, губы уже застыли. Опускаю у шапки уши, но тут же спохватываюсь и поднимаю их — надо слушать, что творится в тумане. На то и поставлен здесь.
А туман густой, мокро оседает на лице, ветер несет его низко над морем. В этой серой мгле на ощупь движутся корабли. Гудят слева, гудят справа. Нет-нет да призрачно проплывет силуэт судна.
В прорехах тумана вдруг появляются прогалинки воды, тяжелой, серо-зеленой, и на ней покачиваются суденышки под парусами. Стариной так и веет от этой картинки.
— Что это? — спрашиваю Сей Сеича.
Оторвав нажженное ветром лицо от телефона, он недовольно взглядывает на море.
— Датчане! Але, але, слышно меня?
Ни датчане, ни штурман в рубке не слышат Сей Сеича.
— Ну техника! В гроб бы ее заколотить!—ворчит он.
В прорыве мутно-белой мглы показалось судно. Окрашено в яркие цвета, с какой-то странной рубкой в виде маяка, на которой действительно вспыхивает огонь. Судно подает сигналы и ревуном.
— Справа по носу судно! —ору я изо всех сил.
В окно рубки высовывается капитан, что-то говорит Николаичу, голова которого торчит там же, и я вижу, как оба они улыбаются.
— Это маяк,— поясняет Сей Сеич, дуя на красные задубевшие пальцы.— Плавучий маяк.
Вот из-за этого-то маяка и вынырнул белый огромный пассажирский лайнер. Вылетел на всех парах из тумана и попер нам наперерез.
— Справа наперерез судно! — кричу я на мостик так, что сорвал голос.
«Катунь» и лайнер стремительно сближаются. Сейчас он нас развалит пополам или подомнет, как танк консервную банку. Отчетливо вижу высокую надменную рубку лайнера и в окне бесстрастное лицо кэпа в фуражке с задранной тульей. Заграничный кэп холодно смотрит сверху вниз. Нет, он и не думает сворачивать. Да и по правилам судовождения мы должны уступить ему дорогу. Совсем близко — и с каждой секундой все ближе! — острый форштевень лайнера взрезает мутно-зеленый шелк моря, обнажая белую изнанку, и с неотвратимой стремительностью надвигается на нас.
Ноги мои приросли к палубе. Чувствую вдруг, что меня резко заносит. Это «Катунь» круто покатилась лево на борт. Перед самым нашим носом проносится высокий белоснежный красавец. Норвежец, если судить по флагу, или датчанин, а может, и швед. У них у всех флаги с крестами, и я путаю их.
«Катунь» наша совершила изящный круг на все триста шестьдесят градусов и возвратилась на прежний курс. Вовремя я заорал! Можно считать, что именно я спас «Катунь». От гордости у меня «в зобу дыханье сперло». А под мышками, между прочим, текут холодные ручейки.
Снова входим в плотный туман. Ватные клочки шаркают по лицу, оседают холодными каплями. Я напряженно всматриваюсь и вслушиваюсь. И все мерещится белый лайнер.
Сей Сеич ушел, так и не наладив телефон. Вскоре и мне кричат:
— Гордеич, на руль!
Озяб я, нажженные ветром щеки одеревенели. Неуклюже лезу по трапу в рубку и с радостью чувствую, как тихо и тепло в ней. Ночью казалось, что нет на судне места хуже, а теперь вот, после вахты на носу, здесь как в раю. С удовольствием «разболокаюсь», как говаривала моя бабка, скидываю тяжеленный полушубок, валенки, ощущаю, как сладостно ноют мускулы, почувствовав облегчение.
Серега Лагутин начинает неохотно натягивать полушубок, чтобы идти на мое место, но тут море проясняется.
— В рубашке родился,— уныло произносит Николаич. Второй штурман чем-то явно расстроен.— Прибери в рубке, раз такое дело.
Серега начинает мокрую приборочку со шваброй в руках, я стою на руле.
Впереди открывается простор, мутно-зеленый, с глянцевым отливом, по которому кое-где низко стелются клочки сизого тумана. И везде, куда ни кинь глазом, покачиваются какие-то суденышки под парусами. Штук двадцать. Датчане, что ли, опять? Очень живописно все это: и суденышки, от которых веет стариной;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130