А на корме уже поднят на дыбы траловый мешок и развязывают куток. Бригадир добытчиков рванул шнур, и серебряный тяжелый водопад хлещет в первый чан — отверстие в палубе, попадая потом в рыбцех,— и траловый мешок худеет на глазах.
Рыба, не попавшая в чан, разливается по палубе тяжелым расплавленным серебром. Матросы со шлангами в руках сильными водяными струями сбивают ее в чан. Гудят от напора белые струи, выбивают рыбу и из тра* ла, помогая ей выйти из кутка. В желтых прорезиненных штормовках, в огромных — выше колен — бахилах, матросы-добытчики проваливаются в месиво живой трепещущей рыбы, бредут по колено в ней, как в горной реке, и сбивают, сбивают ее мощными струями с палубы, направляют в чан.
Наполнив первый чан, трал перетягивают ко второму, и снова живой серебряный вал скатывается вниз, в рыб-цех, где добычу рассортируют, уложат в противни, взвесят и засунут в морозильные аппараты, чтобы потом, уже мороженую, упаковать в картонные короба и сложить в трюм, где она будет храниться до прихода рефрижератора. Тогда мы перегрузим эти тридцатикилограммовые короба на базу, и она доставит свежемороженую рыбу в порт.
А пока вот она, еще живая, хлещет потоком в чан, и вокруг трала хлопочут добытчики, подчиняясь мановению руки капитана. Удивительное это зрелище — трепещущий живой водопад сверкающей на солнце рыбы, низвергающийся с высоты в чан. Завороженный, не могу отвести глаз. А смотреть-то надо вперед, а не назад, в «телевизор»...
В рубку поднимается Носач. Он мокр, в серебристой чешуе, пахнет морем и сырой рыбой, лицо светится, налит силой и энергией, он будто бы только что вышел из боя, еще разгоряченный, еще упивается победой.
Носач берет у штурмана Гены трубку радиотелефона и громко объявляет флоту:
— Говорит «Катунь». Подняли четырнадцать тонн. Крупная ставрида. Четырнадцать тонн.
Я удивляюсь: какой наметанный глаз! Сказал давеча — четырнадцать, и точно — четырнадцать.
— Точку отдачи, Арсентий Иванович,— спрашивает какой-то капитан.
— Сейчас дадим,— отвечает Носач и глазами приказывает штурману Гене.
Тот идет в штурманскую, ворчитз Поисковое судно мы им, что ли! Спят тут, а мы им должны «точки» давать.
— «Катунь» — «Мамину-Сибиряку», какой трал, Ар-сентий Иванович? — раздается в рубке голос по радиотелефону.
— Донный,— отвечает Носач.
— А груза? — спрашивает «Мамин-Сибиряк».
— Грузов поменьше: косяк оторвался от грунта.
— Везет же Носачу,— говорит кто-то.— Только пришел — и сразу четырнадцать тонн.
— В рубашке родился,— подает голос другой.— Ему всегда везет.
— Плохо же вы обо мне думаете,— хмурится Носач.— «Везет»! Уметь надо!
— Ладно, не дуйся,— говорит какой-то капитан.— Давай точку отдачи.
— Сейчас штурман даст,— обещает Носач.
Тем временем рыбу «вылили» в чаны и палубу окатывают водой из шланга, очищают от слизи, водорослей, давленой рыбы. Соловьев и бригада добытчиков хлопочут возле трала, готовят его к новой отдаче. Чиф облаивает диковинную рыбу, раздутую, как шар, и испуганно отскакивает, когда этот шар подпрыгивает. Здесь же крадется к маленькой рыбешке Симка, молодая судовая кошечка. Симка у нас — иностранка. Ее подобрали матросы в Штральзунде, когда стояли там на ремонте.
Капитан опять у фишлупы. Внимательно следит за показаниями самописца. Мы забегаем в точку отдачи трала. Вместе с нами забегают «Мамин-Сибиряк» и «Сапфир».
— Пристроились,— ворчит штурман Гена и недовольно косит глазом на траулеры, идущие параллельно нам.
— Не жадничай,— говорит Носач, не отрывая взгляда от самописца.
— Да я что... я так,— кисло откликается штурман Гена.— Обидно. Жену отдай дяде, а сам иди.
Носач вдруг весело усмехается, поднимает глаза от фишлупы и добродушно говорит:
— Скажи, как тебя заело! Жену вспомнил. Похаживаешь от жены-то, нет?
— Я?!—оторопело спрашивает штурман Гена.
— Ты, конечно. Я, что ль. Мне уж поздно.
Штурман Гена, ошарашенный таким оборотом, не
знает что отвечать, а капитан смеется и утвердительно говорит:
— Похаживаешь, по глазам вижу. Да и парень ты красивый. Женщины таких любят.
— Живой же я, не мертвый,— не то подтверждает догадку капитана штурман Гена, не то хочет оправдаться.
— А раз живой — не жадничай,— опять поворачивает разговор капитан.— Объявляй точку отдачи.
И штурман Гена недовольным голосом объявляет по радиотелефону, где надо отдавать трал.
Вахта моя окончена. Я передаю руль начпроду Егоры-чу. Теперь, когда начался промысел, на руле стоим втроем: Егорыч, боцман и я. По шесть часов, сменяя друг друга. Остальные матросы заняты в рыбцехе и на палубе.
Сижу в каюте, рассматриваю свои ноги. Опухли за вахту, налились кровью, горят. Показать врачу или нет? Не показать — как бы хуже не стало, показать — как бы за неженку не приняли. Всего четверо суток в море — и вот на тебе!
Ложусь на диванчик, задираю ноги, упираясь ими в переборку. Умостившись в такой позе, думаю: нет, к врачу не пойду. Что скажет команда, только вышли в море — и уже жалуюсь на здоровье. И так дармоедом считают, а тут еще и дохлый! Сразу найдутся недовольные, да еще будут обвинять капитана, что посадил им на шею иждивенца. Делить-то заработок будут по паям, то есть поровну. Это главное. И матросы бдительно следят, кто как работает. Тут не сачканешь! Каждый у всех на виду. А работы теперь, когда началась рыбалка, конечно, хватает. Двадцатый век, научно-техническая революция, судно забито всякими механизмами, но поговорка «бери больше, тащи дальше» не изжила себя, особенно на палубе, с тралом, с тросами.
Вспоминаю, как на вахте разговаривал с лебедчиком:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130