Чей-то палец указывает ей графу: «Вот здесь распишитесь, невеста
».
Девушка смущенно хихикает. Так удивительно, непривычно и лестно называт
ься невестой.
Другая рука, короткопалая, с простеньким обручальным кольцом, подсовыва
ет четвертушечку бумаги. Слева: «Слушали»; справа: «Постановили». Постан
овили: «Исправительно-трудовые работы сроком на…»
Но я ни в чем не виноват.
Распишитесь, что читали.
Уткнулся в бороду, мокрую от слез.
Ц Отец, не выпендривайся!
У ручья лежал мертвый немец в белом шерстяном белье. Ветер пошевеливал к
расивые белокурые волосы. А лица не было, лицо сгнило все. Осколком снесло
, что ли?
Чернота и стоны. Это наша полуторка перевернулась на прифронтовой дорог
е. Я под кузовом. Первое инстинктивное движение Ц ощупал бока и ноги. Целы
. На четвереньках лезу на свет, там, где щель над кюветом. И почему-то:
Ц Едем назад, ребята!
Ц Зачем назад? От испуга. Испуганного тянет домой.
Обед Ц главное событие дня, блаженный час наполнения желудка. Занимаем
место у длинного стола. Дежурный, заложив пайку за спину, вопрошает: «Кому?
» Хорошо бы досталась горбушка. А доходяга из предыдущей смены торопливо
сгребает в рот крошки, с грязного, залитого гороховой слизью стола.
Ц Как не стыдно? Что ты делаешь, кусочник?
Ц Это наши крошки! Ц возражает он с полным сознанием своего права.
Маленький, щупленький, вертлявый прыгает передо мной. Он смешон, он дерга
ется как марионетка, но у него в руках пистолет. Я пячусь за фонарный столб
. Ругаюсь бессмысленно: «Иди на…» Фонарный столб не защита. Дружок вертля
вого спасает меня. Обхватывает его сзади.
Ц Подходите прощаться, Ц говорит деловито служащая. Ц Мужчины, снимит
е венки. Ц И створки раскрываются, деревянный ящик, обитый красным, плавн
о тонет под тихую музыку.
Черный жирный дым низко стелется над бетонными квартирками умолкших.
На мокрой, черной от осеннего дождя брусчатке куча тряпья. На рельсах Ц л
ента грязного мяса Ц бывшая нога мальчика. Мальчик не кричит, он хнычет, у
ткнувшись лицом в мостовую. Отчаяние раздавленной жизни. Неужели это с н
им случилось?
Вот так винегретом мое, чужое, давнишнее, недавнее Ц вся жизнь в одно мгно
вение, гораздо быстрее, чем читается. Последние усилия мозга: память лихо
радочно мечется в поисках спасения. Что может выручить?
Не нашла ничего. Сдалась. Оседаю. Кончаю сопротивляться. Больше не тужусь
с дыханием. Слышу хрип выходящего воздуха.
И сразу становится легче. Зеленое стекло исчезает. Я вижу себя и почему-то
сверху. Вижу осунувшееся лицо, противно-тощие руки на сером больничном о
деяле. Это я. Неприятно видеть себя таким. Доктор наклонился над кроватью,
веко приподнял, проверяет реакцию зрачка. Сестра держит шприц на весу и с
мотрит на доктора вопросительно: стоит ли вкалывать? Лица у обоих обеспо
коенные и беспомощные. Мне их жалко. Зачем копошатся? Мне же не больно, мне
совсем хорошо. Не дышится, ну и не надо дышать, напрягаться, трудиться еще.
Снисходительно взираю сверху вниз с потолка на всю эту суетливую медици
ну. Хочу крикнуть: «Кончайте эту ерунду, товарищи! Мне легче, мне совсем хо
рошо». Не слышат, не обращают внимания, не догадываются головы поднять. Ну
и ладно, не до них. Лично я не намерен задерживаться в этой осточертевшей р
еанимации. Где тут выход? Ага, вот он, под самым карнизом. Живые его не видят
, конечно.
Коридор, точнее, колодец, бревенчатый сруб с осклизлыми, обросшими плесе
нью бревнами. Великолепный букет опенков у самого входа. Колодец все-так
и, а не тоннель. Про тоннель я читал в книге этого американского доктора, ф
амилия которого пишется Моодей, а по-русски произносится неприлично. По
мню, что в минуты клинической смерти мне полагается плыть или лететь по э
тому коридору-колодцу на тот свет. О коридоре читал, от наших сектантов сл
ышал, что при радении они несутся по колодцу. Видимо, деревянное зодчеств
о ближе моей душе, я вижу бревна, а не бетонные плиты. Но эти мысли задним чи
слом. В тот момент я лечу, вверх или вниз, не очень понятно куда, лечу с чувст
вом облегчения, избавился от тошноты, желудок не давит на горло, дышать не
обязательно. Лечу и лечу к чему-то новому, любопытному, привлекательному,
увлекательному. Помню, по записям этого самого Моодея, что в конце коридо
ра умершего ждут покойные друзья, родные, любимые или что-то солнечное, св
етлое, согревающее, радующее. Что именно, пережившие клиническую смерть
не могли объяснить толком. Кого же я там встречу? Не отца ли с матерью?
И вот он Ц выход из длиннющего колодца. Свет. Просторная палата, огромная
, пустая, а в самом центре ее на деревянном резном, но не слишком удобном тр
оне кудлатый старик лет шестидесяти, крепкий, широкогрудый, с проседью в
рыжеватой бороде, лохматыми бровями и желтым латунным кругом над голово
й. Боже мой! Так ты существуешь, Боже?
Ц Как видишь, Ц сказал он хрипловатым голосом.
Он восседал основательно, положив на подлокотники крепкие загорелые ку
лаки. Я заметил еще, что трон не слишком роскошный, простоватый, прямоугол
ьный, примерно такой, как у Ивана Грозного на скульптуре Антокольского. Н
а сиденье не было мягкой подушки, только коврик («Геморроя опасается», Ц
мелькнуло невольно). А за высокой спинкой справа и слева стояли могучие д
линноволосые воины с блестящими медными шлемами, украшенными перьями с
трауса и с перламутрово-радужными, очень красивыми, но явно непригодным
и для полета крыльями. И все это выглядело торжественно и театрально-бут
афорски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89