Тем более что далеко не все они у тебя снайперы с орлиным взором.
Мы силой втискиваемся в предпоследний дом деревни, в который уже набились матросы, красногвардейцы и гражданские беженцы. Хозяйка, правда, пытается в дверях удержать нас, но у ребят уже окончательно лопнуло терпение, они разъярены от усталости и холода и в сенях просто отпихивают ее с дороги. Хозяйка испытывает некоторую робость перед вооруженными людьми и отступает, хотя и шипит от злости. Прибывшие раньше ночлежники подвигаются, приглушенно ворча, но так как они и сами вломились силком, то особенного недовольства не выражают, и мы кое-как устраиваемся в уголке. С русской печи на нас глядят несколько испуганных ребятишек; так и остается неясным, то ли это хозяйские дети, то ли беженцы.
Немного спустя Ковальский и Мальтсроос приводят ко мне хозяина, мрачного бородача старообрядческого вида.
Волли Мальтсроос докладывает с мальчишеской лихостью, для него это в некотором смысле увлекательная игра, доставляющая истинное удовольствие.
Товарищ командир, этот паразит отказывается нас покормить. Посылает к черту. Говорит, будто мы и без того обобрали его. Не иначе как немецкое охвостье и контра проклятая. Разрешите пойти с обыском. Он твердит, что в амбаре и кладовке у него шаром покати, но это же ясно, что врет.
Радостный тон доклада Мальтсрооса никак не соответствует сказанному.
Бородач враждебно разглядывает меня.
Нет у меня мочи накормить всех бродяг, бог знает, сколько вас еще свалится на мою шею. Все прете и прете. И кто только вас погнал из дома бродяжничать? Праведный человек сидит на месте. У меня своя семья впроголодь живет.
Фамилия?
Какое мне дело до его фамилии? Задаю вопрос просто так, чтобы выиграть время. Надо подумать, что предпринять.
Мужик ошеломлен. Фамилию до сих пор еще никто не спрашивал. Неужто какая новая беда?
Вот что, Никодим Поликарпов, фамилию твою мы на всякий случай запомним, а ребятам требуется заморить червячка. Бойцу надо поесть, ты это понимаешь? Надо! Все одно, чего найдете, пусть там хоть в зубах пищит! Мы за все заплатим.
Надо ли было упоминать о плате? Может, сильнее бы подействовало, потребуй я бесплатно? Мужик явно смелеет от просящей интонации. Он прямо-таки возмущается.
Что прикажешь делать с вашими бумажками? Оклею комнату, что ли? Завтра заявится немец — да хвать за горло: ты кого, сукин сын, кормил, от кого получил эти бумажки, которые сегодня и гроша не стоят? Или ты тогда со своими стрельцами меня оборонять подашься? Да вам и самих-то себя не оборонить!
Теперь уже начинаю злиться я. Ребята напряженно следят за разговором. Они действительно голодны. Мы в такой спешке покинули Нарву, что никто не успел даже домой заскочить, перехватить кусок хлеба и взять с собой провизии. Если только у кого и было что взять. Сейчас на весы положена моя командирская власть. Кажется, впервые после того, как ребята выбрали меня командиром. Они имеют полное право ожидать от меня решительных действий.
Поликарпов, говорю я вдруг противным скрипучим голосом. Послушай меня, Никодим Поликарпов, может, для тебя это имеет значение. Может случиться, и даже очень просто, что завтра ты никаких немцев, столь горячо тобой ожидаемых, уже не увидишь. Это в том случае, если мы еще сегодня устроим тебе встречу с апостолом Петром. Учти, что мы с названным старцем в очень хороших отношениях.
Мальтсроос злорадно посмеивается, не может совладать с собой. Подобного рода леденящие кровь угрозы явно в его вкусе.
Неожиданно нахожу поддержку там, где ее и не искал. Сиплый, анархический бас принадлежит поистине дикого вида небритому матросу под окном.
Чего тут рассусоливать, командир! К стенке эту контру нестриженую, и концы в воду. Чего доброго, еще и старовер, небось народ на самосожжение подбивал. Кто знает, сколько их у него на душе. Пусть на погосте дожидается своих немцев, может, они его воскресят, как Христа!
Слова матроса вызывают хриплый хохот.
Да ткни ты его штыком промеж ребер, пощекочи косточки!
В этот момент каждый новый взрыв хохота приносит облегчение.
Глаза Поликарпова беспокойно бегают. Он не знает, чему верить. Да и страх его берет. Мы сейчас являемся единственной властью, некому его защитить, если дело примет серьезный оборот. Ни урядника, ни деревенского старосты. Наконец он мямлит, что авось соскребет на дне закрома горстку ячневой крупы, последние крохи берег для своей семьи, придется обречь собственных детишек на голод, раз уж забирают силком. Взгляд у него настороженный, он готов тут же отказаться от своей уступки, если только проглянет такая возможность.
Я не собираюсь пускаться с ним в рассуждения. Вскоре на камельке в устье печи стоит большой котел и остается лишь дождаться, когда сварится каша. Нам придется поделиться и с другими ночлежниками, от этого не уйдешь, все же несколько ложек достанется каждому. Я недоволен собой, однако не могу придумать, как можно было поступить иначе, вернее. Хозяин быстро исчезает из комнаты и не показывается больше на глаза до самого утра. Сознательно прячется, чтобы мы еще чего-нибудь из него не выжали. Хозяйка несколько раз выходит во двор и с такой злостью хлопает дверью, что детишки на печи всякий раз испуганно вздрагивают. Мы и виду не подаем.
Хочу выставить на ночь посты, нужен караул, тишина эта может оказаться обманчивой, но ребята начинают артачиться. Они разом все устали до того, что просто валятся с ног, и у меня нет — уже или еще нет — над ними необходимой власти. Только спать, ни о чем не спрашивая! Боюсь, что точно такое же положение сейчас во всех окружающих домах, где остановились отступающие из Нарвы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102