Все ближе к родине. До революции ведь из Нарвы в Петербург ездили куда чаще, чем в Таллинн. Тем более что в Ленинграде в те годы жило много эстонцев. До поражения восстания двадцать четвертого они не переставали надеяться, что проживают там временно и вот-вот начнется возвращение, готовились к этому, собирались в дорогу. Жили в больших коммунальных квартирах, главное, что кругом свои, - домой возвращаться. Потом пришлось смириться с тем, как у кого сложилась.
Через несколько лет после гражданской войны Виллу начал писать нам. Отца и матери тогда уже не было в живых, остались мы с сестренкой. Несчастье обрушилось на нашу семью в двадцатом году, когда по городу распространился завезенный сыпной тиф. У нас на Кренгольме в пятой казарме устроили тифозный барак, куда ни одного постороннего не пускали. Мы, правда, жили больше версты в стороне от него, но и это не спасло нас. Тиф, казалось, разносился по ветру. Некоторые из-за страха подцепить болезнь неделями и носа на улицу не показывали, сидели дома взаперти, и все равно заболевали. Другие изо дня в день лечили в лазарете заразных, и никакая хворь к ним не пристала. Верующие старушки ходили молиться в русскую церковь, часами стоя на коленях, осеняли себя крестом, только бог не больше других простирал над ними спасительную длань, безносая не выбирала. Это плата за наши грехи, зло и безнадежно бормотали старухи, эта кара ниспослана на наши головы за революцию и братоубийство, разве мало у нас с Кренгольма молодежи в революцию ударилось!
Истинная же причина была и том, что фабрика едва дышала, пряла оставшееся от немцев искусственное волокно вперемешку с прежними отходами, все прозябали впроголодь, да и баня из-за нехватки топлива большую часть времени стояла нетопленой, белье стирали без мыла, и от вшей не было избавления.
Первый заболел отец, его с высокой температурой положили в больницу. Через неделю пришлось отправить туда и мать, в больнице, по крайней мере, кормили. Тогда мы еще не думали о худшем, в то время умерших от тифа хоронили поодиночке, как велось испокон веков, лишь немного спустя покойников начали вывозить из лазаретов северо-западной армии в таких количествах, что мертвецов в ожидании захоронения в братской могиле приходилось складывать возле кладбища штабелями. Слухи об этом распространялись с молниеносной быстротой, и весь город охватил ужас.
Я никогда не забуду, как в последний раз ходила в больницу навещать отца. Безмерно усталая строгая старшая сестра мельком взглянула на меня через очки в тонкой металлической оправе. Аунвярк? Шестая палата... Они все время переводили больных в зависимости от того, как освобождались места. Я торопливо вошла в палату, хожу от кровати к кровати — кто лежит с открытыми глазами, кто дремлет, все чужие. Думаю, наверное, сестра от усталости все перепутала. В состоянии ли она запомнить всех больных. Ладно, сейчас выясню. Я уже взялась за толстую медную ручку, как вдруг слышу: Зина, доченька, неужто не узнала? Испуганно оглянулась по сторонам — какой-то человек с кровати, что под окном, обращается ко мне. Подхожу в нерешительности ближе, и когда оказываюсь совсем уже возле кровати, до меня доходит: это же отец, только страшно чужой, без бороды. Всю жизнь я видела его бородатым. Мне рассказывали, что, когда он в молодости пришел в Нарву и в первый раз женился, был он совсем еще парнишкой, к тому же на несколько лет моложе своей жены, тогда-то он, чтобы скрыть этот недостаток, и отпустил роскошную бороду. Так и повелось. Лет через десять его первая жена умерла, и отец женился снова. Наша мама была, правда, гораздо моложе его, но это уже ничего не изменило, отец стал за это время стесняться незаросшего лица и сохранил бороду. И только там, возле больничной койки, я поняла, насколько его старила пожизненная борода. Слезы навернулись мне на глаза.
Папа, только и смогла я, запинаясь, пробормотать, да какой же ты у нас красивый! Почему ты никогда раньше бороду не брил?
Видать, сейчас самое время, чтобы красивым быть, теперь я уж таким и останусь, ответил он мне и возвел взгляд в потолок.
На следующий день отец умер.
Когда мы спустя день отправились с сестрой проведать мать, мы изо всех сил старались не упоминать об отце. Мать конечно же спросила, и я ответила как можно спокойнее, что с отцом все хорошо. Мама, не отрываясь от подушки, посмотрела на меня долгим взглядом и промолвила: по надо меня обманывать, я знаю, что его уже нет. Ей никто об этом не сообщал.
Мать мы похоронили ровно через две недели после отца. Добыли обоим по гробу, сколоченному из голых досок, и по набитой стружками подушке, и то лишь благодаря знакомым фабричным столярам, которые пожалели двух несчастных осиротевших девчонок. Для многих, умерших в те дни, и эта малость оказалась недосягаемой роскошью.
Обо всем этом я потом как могла поведала в письмах Виллу. Едва ли это сгладило его печаль, но, по крайней мере, душу свою облегчила. Конечно, его сыновней обязанностью было бы в качестве старшего похоронить отца и мать, горечь неисполненного долга жгла его. Виллу в свою очередь сообщил, что после войны продолжил обучение слесарному делу, которым занимался еще дома под приглядом отца, и что работает на Васильевском острове на маленьком заводике, который стоит на Шестнадцатой линии прямо напротив дома, где им с женой дали комнату. Чем дальше, тем все настойчивее он звал меня в гости.
Я оставалась одинокой, после долгие годы ни о ком и думать не хотела. С Рудольфом познакомилась позднее. Предприимчивости мне было не занимать, чувствовала я себя совершенно свободной и подумала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102