..
...чистыми руками, уже слышал, обрывая гаркает Яан, чистыми, но не окровавленными!
Воцаряется ошеломленное молчание, и Яану удается,уже почти не напрягая голоса, продолжить.
Если кто полагает, что цена двум красногвардейцам — бутыль самогона и пять фунтов сахара, тогда такой расчетливый пусть сразу возвращается в Нарву и записывается в лавочники. За спиной немцев ему будет спокойно безменом орудовать. Там и впрямь меряют человеческую жизнь на фунты. У нас другие весы. Думаете, я кого-нибудь выгораживаю? Свинство и есть свинство, и эти двое будут у нас две недели подряд чистить лошадей и убирать в конюшне навоз. И особой честью для них будет идти в первой цепи, когда мы однажды пойдем на штурм Нарвы. Но вот что я вам скажу: в той цепи эти два штыка будут нам куда как нужнее, чем здесь, под кочкой. Или кто-нибудь полагает иначе? Может, у нас с людьми перебор, лишних спишем?
В ответ одни лишь неопределенные возгласы. Недовольство еще не улеглось, но оно словно бы ушло в подспудье.
Вы избрали меня своим командиром. Хорошо, я дал на это согласие.
Завтра вы можете переголосовать и выбрать нового командира, если получите на то разрешение штаба. Но сегодня я ваш командир, и слово мое — закон. Если кому думается, что воевать можно митингами и голосованием, то и этот великий мудрец может отправляться дозревать домой, пока из сосунка не вырастет разумный человек. Все. Разойдись и кончай щелкать затворами. Винтовки сложить в пирамиды, они вам даны не для игрушек, тут у нас совсем иная была задумка. И если кто еще без разрешения схватит оружие, то отправится напарником к новым конюхам навоз выгребать. Так же как и сегодняшний дневальный, который допустил вас к винтовкам.
Я бы ни за что не поверила, что недавняя воинственность может так быстро и бесповоротно улетучиться. Точнее — слово в устах настоящего человека куда сильнее любой темной силы. Я не верю своим глазам. Ребята пристыженно бредут назад, в сторону деревни. Они не смотрят ни на недавних подсудимых, ни на командира, ни друг на друга. Кажется, только сейчас они постепенно начинают сознавать, что могло произойти. Чуть было не свершилось! Я, во всяком случае, до конца дней своих не забуду. Во мне все переменилось, я счастлива и несчастна одновременно. Не могу сдвинуться с места, остаюсь в полном одиночестве, после того как все остальные отхлынули. Стою, уставившись на Яана, он мне сейчас дороже, чем когда-либо раньше.
Вдруг чувствую, что плачу. Нет, с женщинами и впрямь нельзя делать революцию!
6
Зинка-тростинка, ну не срами ты меня, командира! Да, да, понимаю, ну поплачь немножко, если уж никак невмоготу удержать слезы, сейчас никто нас не видит. По груди моей гимнастерки тянутся вниз две мокрые струйки. Ничего, высохнут. А если и останутся белесые следы, тоже не беда — ребята решат, что я где-то угодил под дождь. Постарайся помаленьку взять себя в руки. Большого ливня в последнее время я что-то не припомню.
Тебя очень напугала эта история с Рууди Сультсом и Юркой Степановым, оно и неудивительно, когда потрясают заряженными винтовками и ставят кого-то к стенке, тут не то что у девчонки — у любого мужика поджилки затрясутся. Ты у меня еще девчушка-попрыгушка, мне придется еще, набравшись терпения, дожидаться, пока чуток подрастешь. Что — это ты уже взрослая? Ну конечно, попрыгушка, я вовсе не собирался тебя обижать. Просто в шестнадцать немного рановато даже замуж, не говоря уже о том, чтобы перевороты устраивать.
Спрашиваешь, отчего это они такие кровожадные? Это хорошо, что начинаешь задумываться. Да не кровожадные они, тут все совсем не так просто. Как бы тебе объяснить... Только не подумай, что стоило кренгольмским парням отойти на пятнадцать верст от дома, и они сразу обратились в каких-то гончих. Да все те же славные ребята. Только теперь они на фронте. Тяжкий груз ответственности за судьбу всей революции — вот что свалилось им на голову. Дома — дело другое, там они со всеми своими непристрелянными винтовками и свежеотглаженными нарукавными повязками отвечали разве лишь за то, чтобы по слободке не шатались пьянчужки, да порой нагоняли на какую-нибудь крикливую базарную торговку страху, глядишь — не осмеливалась больше отпускать по поводу советской власти лишнее крепкое словечко. Это ребятам на нервы не действовало. Сейчас их треплет великий страх осрамиться перед всем миром, оттого и паникуют.
Видишь ли, Зинуля, мы, большевики, верно, и сами кое в чем виноваты. В старину, бывало, говорили, что человек человеку волк и коли ты другого не обманешь и не сдерешь с ближнего шкуру, то уж непременно это сделают с тобой. С этим все свыклись, жизнь вроде и должна была так идти. Мы же принялись сразу проповедовать, что человек человеку брат, отдаст с себя последнюю рубашку ближнему, не допустит никакого обмана и не потерпит несправедливости. Нам самим очень хотелось поверить, что именно так оно и есть. Но истина все равно пребывает где-то посередине, одни оказываются такими, другие иными, этого наши ребята знать не желают и признавать не хотят. Потому что им кажется, если кому-то не хватает хоть крупицы той честности и правдивости, какой, по-ихнему, он должен обладать, значит, он просто враг революции и пособник эксплуататоров, а врагов вместе с пособниками, известное дело, выметают железной метлой, разве не так?
Пройдет какое-то время, прежде чем все станет на свои места. Может, за несколько лет осилим. Никто из ребят ведь, в сущности, не дурак! Дома каждый знал: случись нарывать пальцу, обвяжет подорожником — и назавтра, глядишь, отпустило, никогда не брали топор, чтобы — раз!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102