Когда вернулась, руки у нее дрожали, она тут же выдворила Юрку на кухню, раздела догола, принесла из чулана лоханку и основательно мочалкой и мылом вымыла сына. Одежду его замочила в щелоке. Дурачок ты мой, только и повторяла она, глупышок ты мой, ну вот ведь даже сказать толком не можешь!
Соседских детей тоже отослали домой, школу поспешно закрыли — в Кренгольме вспыхнула холера, которую и в школу занесло.
Повзрослев, Юрий не стал разговорчивее, зато когда мне требовалась помощь против забияк, лучшего брата нельзя было и пожелать. Не мели языком — лучше дело делай, говорил он мне поучительно.
Однажды летом тринадцатого года, возвращаясь после обеда домой, я вдруг, распахнув расхлябанную входную дверь казармы, почувствовал тот же густой, медвяный заморский запах табака, в нем ощущался несказанный дух далеких островов, на которых произрастают пряности, и слышалось дыхание тропических лесов: у нас в Кренгольме такою дорогого табака никто, пожалуй, даже сам директор
Коттам не курил,— правда, я у него сроду не бывал, но высшие служащие фабричной управы иногда курити дорогие сигары, источавшие терпкий, слегка смоляной запах, по ним я и судил.
В нашей пятой казарме перегородки между отдельными квартирами были всего в сажень высотой. Верхняя часть до самого потолка вместо досок была забрана сеткой, поэтому все запахи нашего быта могли беспрепятственно смешиваться и растекаться, ни у кого ни от кого секретов не было. Ароматы кислых щей, жареного картофеля и гречневой каши равным образом проникали из общих кухонь во все комнаты.
И теперь вдруг этот золотистый табак — он, без сомнения, был золотистым хотя бы уже по одному своему запаху. Мне казалось, что вся наша казарма молча и сосредоточенно наслаждается этим запахом, пришедшим из неведомого нам богатого мира.
Я достиг призывного возраста, впереди ожидала военная служба. Брат Юрий спросил, чем я думаю заняться после армии. Сказал, что, пожалуй, пойду по стопам отца, слесарем в фабричную мастерскую. С учением заботы мало, обучусь без труда под рукой у отца. Мог ли я ведать, что надвигается война. Все кругом в полном убеждении твердили: ну пошумят, поругаются, потом, глядишь, немец с русским все равно замирится. В нынешнее время войну уже никак вести нельзя, тем более между великими державами Вы только представьте, до чего мощные пушки дальнобойные понаделаны, а на каждые двадцать солдат приходится по пулемету — ими дня за два войска издали перебьют друг друга, с кем еще воевать полезешь? Нет, с мечом да простой винтовкой как-то еще мыслимо было ввязываться в войну и надеяться подобру-поздорову выбраться, но с теперешними боевыми машинами ничего не выйдет. Кто же это родился самоубийцей?
Повседневная жизнь Кренгольма также внушала оптимизм. Фабрика работала на полном ходу, заказы шли навалом, обозы с хлопком то и дело въезжали в ворота, а за ворота выезжали с материей, нашей бельевой ткани требовалось все больше. Про себя я не раз удивлялся: ну и белья же уходит на подданных православного царя! Акционеры, по слухам, ездили поправлять свое здоровье на водах и даже несколько копеек накинули на получку.
Кто бы мог подумать, что через год всему придет конец, вспыхнет мировая война, хлопка станет совсем мало, из-за страха перед подводными лодками из Америки больше уже ни тюка не поступит, рабочих начнут рассчитывать, мужчин заберут на войну и вскоре фабрика вообще перейдет на выпуск лишь односортного миткаля на солдатское исподнее да марлю для бинтов.
Мне показалось, что Юрий не одобряет моего решения стать слесарем Конечно, он повидал мир и знал, что за чудеса там водятся. По сравнению с ними — что я мог придумать^ Спросил его напрямик, что ж, мне, по его мнению, лучше в матросы податься? Юрий отвел взгляд и сделал вид, что не расслышал вопроса.
На этот раз Юрий плавал на английском судне. Он едва успел перекусить с нами. Мать угощала его всем, что было у нас в кладовке,— принесла из подвала соленых рыжиков, это единственное лакомство, которое Юрий, еще живя дома, иногда таскал тайком из кадушки, но у брата аппетита, казалось, хватало лишь на ржаной хлеб из фабричной пекарни, было видно, как он по нему соскучился. Отец, прижав к груди восьмифунтовую буханку, знай нарезал большущие ломти и смотрел сочувственно, как Юрий ест. К чаю мама положила на стол большие разноцветные куски постного фруктового сахара. Юрий вертел в пальцах сахар как что-то давно забытое.
Затем брат в испуге глянул на свои серебряные с крышечкой карманные часы и заторопился.
Ты что, не останешься ночевать, удивилась мама, в кои-то веки под отчим кровом. Тесновато, конечно, но все поместимся, нам здесь и раньше места хватало, на морях-океанах ты не очень-то вырос.
Нет, нет, мама, я обязательно должен явиться к вечернему чаю в кают-компанию. Не сердись, у нас на пароходе не принято нарушать традиции, этого себе не позволяют даже старшие офицеры, не говоря уж обо мне. Если урву минутку, завтра снова забегу накоротке, ты только принеси из лавки свежую буханку хлеба. Авось капитан отпустит, он у нас человек не без понятия, я сказал ему, что у меня тут живут родители, которых я уже сколько лет не видел.
Я поплел проводить Юру, и на проспекте, под липами, он мне объяснил самое главное. Будто в ответ на мой вопрос, которого дома вроде бы и не слышал. Вот что, парень, сказал Юрий, я хочу тебе сказать одну вещь, с тем чтобы ты смог потолковее устроить свою жизнь. Для таких, как мы с тобой, нигде на белом свете ничего не приготовлено, все придется собственными когтями наскребать да своим горбом, выслуживать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102